Вечерний день - Михаил Климман

Договорились.

Платонов повесил трубку и честно посмотрел на фамилию Лерин в Энциклопедиче­ском словаре Брокгауза и Эфрона и на самом деле ничего там не обнаружил. Потом ему при­шло в голову, что такая фамилия могла до революции писаться не через «е», а через «ер» (он точно не помнил тогдашних правил правописания), но и на эту букву ничего не было.

Пора было идти на работу, Платонов побрился и переоделся. Отойдя метров десять от подъезда, он вспомнил, что забыл на столике в прихожей лекарства, которые надо было принимать днем. Обычно он не брал их с собой, но тут, поскольку его целый день не будет дома, а прерывать цикл нельзя, он приготовил их в пакетике, а пакетик, чтобы не забыть, положил на ботинки. Однако, когда он надевал ботинки, пакетик переложил на тумбочку, а не в карман пальто, и, естественно, забыл. Почему он с вечера не положил лекарства в карман пальто, а пристроил их на ботинки, Владимир Павлович не помнил.

Как бы то ни было, пришлось вернуться. Открыв дверь подъезда, Платонов обратил внимание на киргизку-консьержку, которая, испуганно взглянув на него, быстро положила телефонную трубку.

«Сообщала кому-то, что я вышел? Или я все-таки заболеваю и мне пора в Кащенко?»

Возвращаясь, он оглянулся и сквозь стекло успел заметить, как консьержка, глядя ему вслед, опять сняла трубку телефона.

«Или я болен, или они идиоты. Зачем поручать такое дело непрофессионалу, проще было бы посадить человека в машину напротив подъезда». Он оглянулся по сторонам, ни одного человека в близстоящих машинах видно не было, но настроение было испорчено.

Цирк Владимир Павлович не любил, хотя работал здесь уже почти восемь лет. Попал он в него случайно: библиотека, в которой он работал до этого, закрылась навсегда, и он остался на улице. Платонов был человеком старой формации, поэтому хорошо помнил, что «кто у нас не работает, тот и не ест», и всю жизнь практически беспрерывно простоял у вешалки. Никого не должно было волновать, почему здоровый молодой парень, а именно таким Владимир Павлович был несколько десятков лет назад, устроился на такую не пре­стижную работу. Он работает, и все.

Увидев объявление о том, что цирку требуются гардеробщики, Платонов пошел в отдел кадров, и его сразу же приняли на работу. Он справедливо рассудил, что происходящее на манеже его касаться не будет. Ну не нравились ему ни замученные животные, пытающиеся подражать людям, ни люди, ставшие животными, ни девочки с мальчиками, единственным достоинством которых было тренированное тело.

И даже прославленные Феллини и другими великими творцами клоуны не будили его восторг и воображение - ему было не смешно и не весело смотреть на их натужные шутки. Может быть, вместе с Никулиным эта древняя веселая профессия окончательно умерла в России?

Но манеж все-таки касался Платонова. То вдруг проходящий мимо седой режиссер на вид значительно старше самого Палыча громким голосом рассказывает своему спутнику:

И представляешь, эта соплячка, которой я номер делал, заразила меня самым элемен­тарным триппером.

То вдруг мускулистый парень с коротко остриженными волосами объясняет востор­женно слушающему его коллеге:

И ты знаешь, мы сделали номер один в один, как у Запашных.

То вдруг вокруг него, Платонова, начинает делать круги какой-то неприятный тип, как потом выясняется, постановщик новой клоунады, который хочет уговорить старика порабо­тать у него «подсадкой».

И если первое вызывает презрительную улыбку, а второе легкое недоумение, вроде бы типовые проекты к искусству отношения не имеют, то по поводу последнего Палыч уже крепко задумался. Он безумно не любил популярности и начал прикидывать, не пора ли ему менять место работы.

Утреннюю смену Платонов отстоял молодцом, а к началу второй начал скисать. Вроде работа необъемная: как-то он посчитал, что двести раз по три метра туда и обратно, это всего-навсего тысячу двести метров. Но когда это раз перед началом, а второй раз по окон­чании, да еще ровно половину с мокрыми тяжелыми шубами, то это уже два с половиной километра, а по общей нагрузке и все пять. А у него сегодня все это да умножить на два.

В общем, после того как прошел весь народ к началу, Палыч сел на стул, откинул голову на спинку, а ноги положил на второй, как дома, и попытался расслабиться.

А когда он поднял голову, то увидел стоящего прямо перед ним огромного кавказца, с дикими усами и не менее дикими глазами, который в упор рассматривал Владимира Павло­вича. Поймав его взгляд, кавказец ощерился и спросил:

Это ти Плятонов будешь, да?

Глава 16

«Плятонов», как теперь, усмехаясь, звал себя Владимир Павлович, поднял голову и с изумлением обнаружил себя в собственной прихожей, у выходной двери и с ухом, прижа­тым к замочной скважине. А в руках у него - тетрадка, в которую он записывал важнейшие происшествия последних дней.

Он на всякий случай посмотрел в глазок, но ничего не увидел, кроме грязного пола, неприятного зеленого цвета стен и недавно стараниями соседки появившегося на площадке смешного цветка в горшке.

Однако что-то привело его сюда? Или он сошел с ума и теперь живет здесь у двери, как брошенный пес, ожидая возвращения хозяина? Владимир Павлович усилием воли заставил себя вернуться в комнату и сесть в кресло. Вчера, когда он пришел с работы, хотя никто его, кстати, в арке не встречал и не бил, сил, чтобы что-то писать, не осталось. Он просто принял душ, упал на постель и заснул как убитый.

Две смены в гардеробной да плюс разговор с Махмудом (ну, Плющ свое получит) измо­тали его вконец. Кавказец не сказал и не сделал «Плятонову» ничего плохого и даже был по- своему вежлив. Но напряжение от ситуации, в которой тот или иной выход зависел от един­ственного слова, интонации или жеста, было так велико, что когда Махмуд наконец ушел, Владимир Павлович хотел пойти к Тамаре, работавшей в соседней секции, и попросить ее забрать себе и его, Платонова, номера. Однако Тамара тоже была серого цвета от усталости, поэтому пришлось взять себя в руки и доработать до конца.

«Был Махмуд, лучший друг Плюща, - прочитал Владимир Павлович свою запись, - хотел, чтобы я все-таки работал у него экспертом. На мой вопрос, почему он выбрал меня, когда на свете так много желающих все что угодно за деньги подтвердить или опровергнуть, сказал лаконично и непонятно - "Потому". Я начинаю думать, что вниманием к своей пер­соне обязан не.»

Тут запись прерывалась, потому что последовал рывок в коридор - там был слышен шум на площадке. Сделано это было настолько непроизвольно, почти рефлекторно, что самого момента броска Платонов не заметил, как не замечает человек своих действий, при­хлопывая комара, и потом удивленно глядит на пятно крови на руке.

Владимир Павлович вздохнул и начал дописывать фразу:

«.обязан не знаниям и опыту, а попытке познакомиться со мной для каких-то иных своих целей. Не является ли столь настойчивое внимание Махмуда к моей жизни явлением того же порядка, что и смерть старухи, явление сына и избиение? Может быть, от этих диких усов вся возня и идет?»

Он не стал писать про подозрительное поведение киргизки-консьержки (сочетание этих двух слов раньше вызывало у Платонова улыбку, но сегодня ему было не до того) и про человека в мастерской, чтобы не оставлять материальных следов собственной, как ему ино­гда казалось, начинавшейся душевной болезни. При этом он не замечал того, что и послед­няя его запись была вполне из той же категории.

Владимир Павлович с утра маялся бездельем. Плющ не звонил, и ехать по антиквар­ным было почти бессмысленно. Если Виктор не ждал его в машине за углом, то они лиша­лись оперативности, не могли ни позвонить куда-нибудь за справкой или уточнением заказа, ни подъехать куда-то быстро, ни даже быстренько выкупить какую-нибудь вещь.

Платонов понимал, что такая ситуация зависит во многом от его капризов, которые он называл, правда, «привычками». Он не любил мобильные телефоны, не умел водить машину и уже много лет не покупал в магазинах ничего дорогого, но считал, что по возрасту и нео­фициальному рангу в антикварном сообществе имеет право на такие незначительные чуда­чества.

Правильно было бы позвонить Плющу и помириться: он был значительно лучше мно­гих и многих других дилеров, с которыми приходилось иметь дело Владимиру Павловичу, и, если бы не вчерашнее появление Махмуда, Платонов так бы и поступил. Но сдать его этому неприятному кавказцу? Как бы они ни поссорились, так поступать нельзя.

Он встал, взял лежавший с позавчерашнего дня томик Тютчева и решил убить время чтением. Владимир Павлович не желал признаваться себе в том, что «убить время» обычно требует после себя дополнения в предложном падеже или деепричастного оборота - «убить время до.» или «убить время, ожидая то-то.». Он не хотел признаваться, но от этого ничего не менялось в принципе - единственное, чего Платонов ждал, - это встречи с Ана­стасией.