Аромат рябины - Лазорева Ольга

— Пошли, пройдемся, — предложил я, улыбаясь в ответ. — Зачем сидеть на таком ветру? Ты можешь простудиться.

Антон послушно встал, стряхнул с белых джинс лепестки и пошел рядом. Мне невыносимо захотелось обнять его за талию, но я не осмелился. Мы шли рядом, иногда поглядывая друг на друга, и молчали, периодически улыбаясь. В таком молчании мы гуляли около часа. Никогда я не испытывал такой долгой и все нарастающей нежности. Казалось, она заполнила все вокруг: и светлое небо, и взвихренный, пропитанный цветочными ароматами воздух, и чистую, еще короткую траву под ногами, и зеленоватые глаза Антона, которые изредка глубоко заглядывали в мои, и от этого нежность разрасталась до вселенских масштабов. Мне уже хотелось говорить, чтобы стало легче переносить эту необычайную нежность. Но я боялся разрушить то, что возникало между нами. От резких порывов ветра холодок пробегал по коже, и остро хотелось тепла и близости.

Но вот вокруг что-то начало неуловимо меняться. Ветер, нагнав высокие и тонкие облака и словно выполнив свою задачу, утих. Мир как-то странно погас, очертания окружающих предметов стали неясными, будто их окутала светло-серая дымка. Я обратил внимание, что в этом новом мире мягких полутонов белые джинсы и куртка Антона кажутся неожиданно яркими. Тут только я отметил, что он не очень высокого роста. Он был чуть выше моего плеча, его фигура казалась хрупкой и изящной. Антон шел рядом, словно плыл, мягко и бесшумно. И я вновь почувствовал сильнейший прилив нежности. Не в силах справиться с ним, я остановился, взял его за руки и развернул лицом к себе. Он улыбался, но молчал.

— А ведь и правда, к чему нам слова? — сказал я вслух и наклонился к нему.

Поцелуй был долгим. Когда я оторвался от его мягких губ, то увидел, как он побледнел. Антон медленно открыл затуманенные глаза, глянул на меня с затаенной улыбкой, и я мгновенно понял, что люблю его.

Антон жил с родителями и младшей сестрой. Вначале я решил, что ему не больше семнадцати лет, но оказалось — двадцать пять. Он работал в частной типографии печатником, хорошо зарабатывал и содержал всю семью. Мне показалось смешным, что его фамилия была Сергеев. Он же усмотрел в этом мистический знак и сказал, что с рождения принадлежит мне. И что, как только я шагнул к нему из вишневой метели, он мгновенно это осознал. После более близкого знакомства Антон показался мне довольно странным парнем. Он был равнодушен ко всему на свете, даже к своей работе, но буквально помешан на поэзии Серебряного века. Удивляюсь, почему он не сделал эту страсть своей специальностью. Знания его были колоссальны. Причем он не просто отлично знал биографии и тексты, а чувствовал это время душой. Иногда казалось, что он жил в то время и, родившись заново, перенес его с собой в нынешнюю жизнь. А сколько он собрал литературы по теме! В его комнате две стены от пола до потолка занимали стеллажи, туго уставленные книгами. И маршруты для прогулок Антон выбирал весьма специфические. Мы часто гуляли без всякой цели, но через какое-то время, непостижимым для меня образом, оказывались в каком-нибудь очередном любимом Антоном переулке. Он внезапно останавливался и говорил немного торжественно:

— А знаешь, Сергей, здесь, вот на этом самом месте, вернее, на месте этой безобразной кирпичной многоэтажки, стоял двухэтажный деревянный дом семьи Цветаевых. И именно в нем в 1892 году родилась Марина…

Или:

— А ты знаешь, милый, в этой типографии семнадцатилетний Есенин работал простым наборщиком…

Начав, Антон уже не мог остановиться. Но рассказывал всегда так живо и красочно, что слушать его было одно удовольствие.

И почти всегда разговор заходил об однополой любви. Как поведал мне Антон, в начале двадцатого века это явление вошло в моду, так как поощрялась всяческая свобода от предрассудков. У Марины Цветаевой была лесбийская связь с известной в то время поэтессой Софьей Парнок, Михаил Кузьмин, Сергей Городецкий, Николай Клюев, популярные в то время поэты, были гомосексуалистами и не скрывали этого. И не только они. Клюев взял под свое покровительство юного Сергея Есенина, опекал его всячески и называл своим женихом. Но тут Антон был категоричен и уверял, что между ними никогда не было физической близости. В некоторых публикациях есениноведы пытались доказать обратное, но Антон, который чувствовал природу Есенина как свою собственную, утверждал, что несмотря на прижизненную славу, скандальную известность, внешний лоск, Есенин в глубине души не изменился и так и остался деревенским пареньком с цельной, чистой и мудрой душой. И к гомосексуализму он не испытывал ничего, кроме отвращения здоровой мужской натуры. Возможно, он прав, спорить не берусь, тем более я не специалист в этой области. Как-то я спросил у Антона, почему он сам не пишет стихи. Он глянул на меня удивленно и огорченно, словно не ожидал от меня такого вопроса, а потом как-то сник и тихо ответил:

— Бог не дал.

Май был сказочным, деревья буйно цвели, небо сияло незамутненной чистотой, птицы заливались, и мы в выходные много гуляли. Я, после того как в автокатастрофе погиб мой друг полгода назад, носил одежду исключительно черного цвета и никак не мог избавиться от этой привычки. Это превратилось в какую-то манию и начинало угнетать, особенно после знакомства с Антоном. Но он, всегда видя меня в черном, решил, что это мой излюбленный стиль. Я не стал разубеждать его, так как не хотел говорить о погибшем друге. Боль была еще слишком сильна.

Но однажды ранним субботним утром я, измученный бессонной ночью, не смог справиться с очередным приступом тоски и поехал на кладбище. Ночью прошел сильный дождь, и утро выдалось сырым и туманным. Мир выглядел созданным искусственно, словно декорация для какого-нибудь мистического фильма. Кресты и ограды проступали сквозь туман искаженными размытыми очертаниями, влажные стволы деревьев казались черными зыбкими колоннами. Стояла абсолютная и какая-то ватная тишина, и я подумал, что смерть — это коробка, набитая белой ватой, в которую падаешь и неотвратимо погружаешься с головой. И эта вата постепенно забивает рот, нос, глаза, ты перестаешь дышать, слышать и успокаиваешься навеки в этом плотно окутывающем тебя ватном мире.

Я приблизился к могиле и остановился, тихо позвав умершего по имени. Тишина в ответ, хотя я и не ожидал ничего другого, почему-то уничтожила последние остатки самообладания. Я опустился на маленькую скамейку и начал говорить что-то страстное и бессвязное. Со дня смерти еще не прошло года, и памятник установлен не был. Я заказал лишь кованую ограду. Выкованные дубовые листья на ней были опущены вниз и блестели множеством мельчайших капелек влаги. Мне казалось, что это слезы, мои слезы, которыми я оплакивал смерть друга.

Не знаю, сколько я так просидел, но постепенно боль уменьшилась. Открыв глаза, я заметил, что туман понемногу рассеивается и уходит вверх. И словно с этим туманом моя тоска истончалась, редела, становилась прозрачней и легче. Я смотрел на холмик могилы и пытался закрепить и усилить ощущение легкости, которое появилось в душе. И вот я уже мог произносить имя умершего друга без неудержимого желания расплакаться.

В этот момент я заметил боковым зрением белое пятно, бесшумно приближающееся ко мне, словно сгусток тумана плыл в мою сторону. На мгновение я оцепенел, потеряв способность здраво мыслить. Но усилием воли отогнав от себя пугающие образы, посмотрел на это пятно. Ко мне приближался Антон, одетый по своему обыкновению во все белое. Подойдя, он улыбнулся немного неуверенно. Я встал и, вздрагивая от холода и волнения, обнял его. Антон уткнулся носом в мою шею.

— Ты в этой расстегнутой черной куртке походил на черного ангела с опущенными крыльями, и я не сразу узнал тебя, милый. Что ты здесь делаешь? — проговорил он тихо и спокойно, продолжая прижиматься ко мне.

— Любовь моя, — ответил я и замолчал, ощущая как чудо его неожиданное присутствие здесь.

— У нас тут тетя Наташа похоронена, — сказал он, — только в другом конце кладбища. Мы всегда приезжаем сюда в день ее смерти. Мои все там, а я почему-то захотел пройтись, словно кто-то позвал меня. Странно… И вдруг — ты! А у тебя кто?