Двойной шпагат - Жан Кокто

Жак подымается. Он покидает собственные пределы. Он видит изнанку всех карт. Он не разбирается в системе, которую сейчас колеблет, но предчувствует, что понесет за это ответственность. В ночи человеческого тела есть свои туманности, свои солнца, земли, луны. Разум, уже не столь рабски зависящий от косной материи, догадывается, до чего же прост механизм мироздания. Будь это не так, его бы заедало. Он прост, как колесо. Наша смерть разрушает миры, которые в нас, а миры окружающего нас неба -- внутри какого-то существа неимоверной величины. А что же Бог -- в Нем вообще все? Жак падает обратно.

Рассуждения такого масштаба не редкость при наркотических отравлениях. Многим посредственностям они внушают иллюзию великого ума. Те воображают, что разрешили мировые проблемы.

После недолгого затишья муаровые переливы, озноб, судороги возобновились. У Жака оставалось все меньше и меньше сил для борьбы. Родники пота пробились по всему его телу. Сердце еле билось. Он ощущал это биение тем слабее, чем неистовей оно было совсем недавно.

Ангел уложил его на лопатки. Он тонул. Вода поднялась выше ушей. Эта фаза длилась нескончаемо.

Жак больше не сопротивлялся.

-- Вот так... вот так... -- приговаривал ангел, -- видите, совсем немножко осталось... не так уж это трудно...

Жак отвечал:

-- Да... да... совсем не трудно... совсем... -- и безропотно ждал.

Наконец, словно торпедированный корабль, который становится тяжелым, как дом, оседает и кособоко погружается в море, Жак пошел ко дну.

Он не умер.

Ангел получил неведомо какой контрприказ.

Дружок вернулся со студенческого бала (первого в его жизни) в пять утра и, отчасти чтобы занять спичек, отчасти -- заручиться свидетелем своего подвига, заметив свет в щели под дверью, заглянул к Жаку.

Он увидел лжетруп, блокнот с запиской, разбудил Махеддина, Стопвэла, Берлинов, доктора с пятого этажа.

В ход пошли грелки, припарки. Жака растирали, вливали сквозь стиснутые зубы черный кофе. Открыли окно.

Г-жа Берлин, воображая себя причиной самоубийства, обливалась горючими слезами. Берлин кутался в одеяло.

Спасательные работы приняли организованный характер. Послали за сиделкой. В восемь часов доктор объявил, что Жак вне опасности.

И чему он обязан был жизнью? Жулику. Снова, но на этот раз не впрямую, его спасла темная сторона. Бармен продал ему какую-то довольно слабую смесь.

X

Выздоровление затянулось, ибо отравленная кровь наделила его желтухой. После желтухи в левой ноге обнаружились симптомы неврита, который затем стал рассеянным. Жаку нравились его пронзительные уколы, которые одни только и отвлекают от навязчивой идеи, а в медицине именуются пронизывающими.

Несмотря на благопристойное исчезновение чемпиона по прыжкам, улица Эстрапад усугубляла его изнеможение.

Наконец, когда его стало можно перевозить, г-жа Форестье, которая жила в гостинице и весь месяц ухаживала за сыном с помощью Дружка, забрала его в Турень.

Там-то и просыпается Жак за полдень февральского дня, уже оправившийся и от яда, и от лекарств.

Его комната оклеена обоями со сценами старинной псовой охоты. Жар в камине яркий, пушистый, полосатый, издали похожий на кошку, а если подойти вплотную -- пугающий, как морда тифа. Мать сидит около шезлонга и вяжет.

Жак оттягивает пробуждение. Он притворяется все еще спящим. Он не пускает воспоминания детства мешать его новым воспоминаниям.

Он занят нескончаемой, неуклюжей перестановкой шахматных фигурок: Жермена, Стопвэл, Озирис, Жак Форестье. Он исправляет свои ошибки, просчитывает невыполнимые комбинации.

Эта игра изводит его и подрывает скудные силы выздоравливающего. Через несколько секунд на шахматной доске все перемешивается; Озирис, Стопвэл, Жермена зажимают его со всех сторон. Он проиграл, как всегда.

Жак задается вопросом: не обознался ли он, не была ли Жермена подделкой, заблуждением его желаний, обманутых случайным сходством. Но нет. Желание не ошибается. Она из той самой расы.

Ибо везде на земле это особая раса; раса тех, кто не оглядывается, не страдает, не любит, не болеет; раса-алмаз, которая режет расу-стекло.

Ее-то представителям Жак и поклонялся издали. На этот раз он впервые столкнулся с ними вплотную.

Что могут сделать друг другу такие вот Жермена и Стопвэл? Но Дружок может порезаться о Стопвэла до самой души.

То же и раса-река. Дружок и Жак -- из расы утопленников. Жак легко отделался. Еще немного -- и остался бы на дне. Впрочем, какой толк с того, что его выудили? Потечет мимо какая-нибудь из этих рек, сверкнет какой-нибудь из алмазов -- и он неотвратимо кинется туда же.

Так нет же! Он будет бороться. Воля может изменить линии руки. Можно воздвигнуть плотину и повернуть судьбу по-своему. Улисс привязался к мачте; привяжется и он. У домашнего очага он спасется от сирен. Распознать их легко. Стоит решиться больше не преклонять к ним легковерного слуха -- и сразу обнаружится пошлость их музыкального репертуара.

Что такое, собственно, алмаз? Разбогатевший сын угольщика. Не станем жертвовать ему своим будущим. Ни реке, ни алмазу. Не видать больше наших слез ни жидкой, ни твердой воде.

Так уговаривает себя Жак. Ему кажется, что он четко выделил враждебный тип, очертил его, видит как на ладони, накинул петлю на призрак, что он вооружен против опасности, о которой знает все.

Слова "река, алмаз, стекло, сирена" -- всего лишь дикарские тотемы. Полезней был бы перечень примет. Но откуда ему взяться? У истинного чудовища несметное множество самых разных голов. Тело его скрыто за их бесчисленностью.

Жак потягивается, с улыбкой взглядывает на мать. Она встает. Сейчас она совершит трогательную бестактность -- выдаст свою ревность.

-- Жак, -- говорит она, -- сыночек, не мучь ты себя из-за скверной женщины.

Жак разом забывает свои решения. Он подбирается, готовый дать отпор. Г-жа Форестье снова садится. Он нашаривает на столе бумажник, демонстративно вынимает фотографию Жермены. И что же видит? Актрису. Он закрывает глаза. Потерянная было узда возникает вновь. Он хватается за нее. Мать все прощает и говорит, лишь бы не молчать:

А помнишь Иджи д'Ибрео в Мюррене?

Она считает петли...

В газете извещение о ее смерти. В Каире.

На этот раз г-жа Форестье роняет вязание. Жак валится на подушки. Слезы бегут по его лицу -- глубинные слезы.

-- Жак... ангел мой! -- вскрикивает мать. -- Что ты, что?

Жак!

Она обнимает его, окутывает своей шалью.

Он рыдает и не дает ответа.

Ему видится кровать. У кровати стоит бог Анубис. У него собачья голова. Он лижет маленькое личико, такое застывшее, такое благородное, уже мумифицированное страданием.

Эпилог

К концу месяца Жак был здоровее, чем до болезни, ибо болезнь -- отдых, целительный для нервных людей. Надо было возвращаться к учебе. Решили, что в Париж он поедет с матерью, что они устроятся там по-семейному, и г-жа Форестье наймет репетитора. Идею эту подал Жак. Он чувствовал, что еще недостаточно обрел равновесие, чтобы жить без поддержки. Он знал, что они с матерью будут неминуемо ушибаться друг о друга, но константа любви, уважения подаст ему сигнал при малейшем отклонении от курса. Собственная его природа была недостаточно прямой, чтобы одергивать его. Когда она клонилась и сбивалась с пути, это происходило плавно и незаметно.

Г-ну Форестье больше не нужно было свинцовое грузило. Он отдал свою жену сыну. В мае он их навестит.

В Париж прибыли утром, и по сожалению о том, что он сходит с поезда не один, Жак понял, насколько необходимым будет присутствие г-жи Форестье. У него перехватывало дыхание. Он никак не мог решиться нырнуть в толпу. Трудно было войти в море. Вновь обретенное, оно показалось ему холодным и бурным.

Г-же Форестье надо было проветрить квартиру, договориться с прислугой, убрать чехлы и камфару. В семь они с Жаком встретятся и пойдут куда-нибудь обедать.

Улица возбуждала его исцеленное тело. Он говорил себе: "У меня открылись глаза. Я смотрю на Париж, как смотрел на Венецию. Нужны драмы, чтобы разбудить меня".

Затем он вновь впадал в бессилие под хаосом домов, автобусов, вывесок, загородок, киосков, свистков, подземных рокотов. Он вспоминал молодых героев Бальзака, которые, попадая в Париж, ставят ногу на первую ступеньку золотой лестницы. Для себя он не находил никакой зацепки. Он тяжело всплывал поверх этого легкого Парижа. Он был пятном масла на воде; плавучим обломком. Ему стало тошно.

Надо было зайти к потенциальному преподавателю, знакомому его отца, на улицу Реомюр. По счастью, того не оказалось дома. Жак оставил свою карточку.

Когда он проходил мимо почты около биржи, какой-то человек вышел из-под земли. Он узнал Озириса. Озирис, выходящий из некрополя, зияющего под храмом, был богом Озирисом, воплощением прошлого. Сердце Жака неистово забилось. Он прибавил шагу.

-- Эй! Жак! Жак!