Виноградники ночи - Александр Любинский

— Интересно, что у нее было с отцом Феодором? Впрочем, это уже не имеет значенья… Думаешь, ее проняло?

— Надеюсь… Сейчас мы, хотя бы, начали что-то понимать.

— Правда? Приятно слышать.

Помолчала.

— Хочу попросить тебя об одном одолжении.

— Каком?

— Пойди в соседний дом. Там на втором этаже живет постоялец… Посмотри, все ли в порядке.

— Уже поздно. И что я ему скажу?

— Не надо ничего никому говорить! Просто посмотри, все ли в порядке!

— Это странно. Но раз ты просишь…

— Очень прошу! Иди! И возвращайся поскорей.

На следующее утро, подойдя к ресторану, я увидел полицейскую машину, стоящую у тротуара. Возле меня лихо тормознул мотоцикл, и двое полицейских в кожаных куртках, с пистолетами за поясом и автоматами за спиной стремительно ворвались во двор. Поспешно вытащив из рюкзака пистолет, я воткнул его за пояс и встал возле ворот. Посетителей еще не было. Стенли стоял во дворе в шлепанцах и испачканной мукой рубашке и, задрав голову, смотрел вверх, на окна второго этажа. Послышался звон упавшей канистры, затем словно что-то обрушилось. «Вон он! Держи его!» — раздался крик. Из бокового, глядящего на соседний дом, окна, выглянул человек с длинным изможденным лицом. На голове — желтая полотняная шапка с козырьком. Оглядевшись, он вдруг прыгнул, уцепился за ветви раскидистого платана, еще мгновение — и сиганул вниз, исчез за кучей мусора по другую сторону забора.

Полицейские выбежали во двор, стремительно перемахнули через невысокий забор. Один побежал вокруг дома, другой — скрылся в его подъезде. С визгом тормозов подъехали еще две машины, и четверо полицейских с автоматами наперевес один за другим скрылись за настежь распахнутой дверью.

По Невиим, ни на секунду не останавливаясь, двигался поток машин, шли люди, слепило солнце. Я встал в тень возле куста, Стенли вернулся на кухню… Примерно через полчаса, когда в ресторане появились первые посетители, из подъезда соседнего дома вышла процессия и двинулась по улице: впереди шествовал полицейский. Он тяжело дышал, синяя рубашка была темна от пота. За ним, толкая перед собой супермаркетовскую коляску, груженную пустыми банками и бутылками, двигался тот, в желтой шапке; вослед, толкая такую же коляску, груженную двумя спортивными сумками и рюкзаком, нетвердо покачиваясь, однако же сохраняя направленье, шел старик в рваных джинсах; замыкала шествие женщина — худая как палка, одетая на манер религиозных: в длинном платье и с платком на голове. Как и положено женщине, уважающей себя, она шла лишь с легким пластиковым пакетом. Взвизгнул мотоцикл, скрылся за поворотом со своими лихими наездниками, одна за другой отъехали полицейские машины. И снова — гул, привычная толпа: харедим в черных шляпах и сюртуках, юркие монашенки, молодые арабы, намеренно громко разговаривающие, разглядывающие меня..

Из двери ресторана вышел Стенли — уже в робе с закрытым горлом и длинными рукавами, напоминающей то ли короткую сутану, то ли сталинский френч. В ней он колдует возле гриля, где поджаривается мясо. Подошел ко мне, постоял, глядя на улицу:

— Утром поступило предупреждение о террористе-смертнике. Поэтому они так быстро приехали.

— Его задержали?

— Да. Где-то в районе Шоафата[8].

— А эти через несколько дней вернутся. Место хорошее, в центре…

Поджал губы; заложив руки за спину, прошаркал в зал.

Мина открыла тяжелую дубовую дверь — та поддалась не сразу, (бронзовая ручка в виде птичьего крыла была слишком мала для нее), — шагнула в переднюю, нащупала выключатель… Вспыхнул свет: узкая лестница, на площадке первого этажа — старое двустворчатое трюмо, почти перегородившее проход. В глубине его зеркала — входная дверь, маленькая полная фигурка, поджатые губы, съехавшая на бок шляпа… Может быть, не идти? Еще на подходе к дому заметила, что все окна второго этажа темны, только в окнах первого теплится свет. Но что делать? Придется разбудить! Вздохнула, заправила волосы под шляпу, протиснулась мимо трюмо; осторожно, стараясь не шуметь, стала подниматься по лестнице…

Вдруг что-то громыхнуло наверху, и мимо Мины, едва не сбив ее — в последнее мгновенье она успела вжаться в стену — промчался вниз низкорослый широкоплечий парень с лицом в темных подтеках. Это кровь… это кровь! — ахнула Мина, и сразу же внизу раздался грохот: ночной посетитель налетел на трюмо — оно рухнуло, заскользило по ступеням. Шатаясь, держась рукой за стену, оставляя на ней темные полосы, парень перепрыгнул через трюмо, лежавшее поперек лестницы, и — исчез.

Дверь квартиры первого этажа распахнулась. «Матка бозка, матка бозка!» — запричитала женщина в глубине квартиры; и вот уже выскочила на лестницу в подпоясанном кушаком длинном халате. Она стояла, переводя взгляд с Мины на разбитое трюмо, с трюмо — на Мину. «Зачем вы это сделали? — закричала она, — чем оно вам помешало?!» «Это не я!» «Так кто же?» «Кто-то выскочил из верхней квартиры! Он был весь в крови!» Несколько мгновений женщина молчала, глядя на Мину потухшим взглядом… осела на ступени лестницы, прикрыла лицо руками. «Как мне все надоело! Этот город, этот проклятый дом! — кричала она, путая польский с ивритом, раскачиваясь из стороны в сторону. — Я не хочу так больше, я не могу!.. Матка бозка, матка бозка!»

Мина стояла в нерешительности. Уйти или, все же, подняться наверх? Там тот человек, и ему может быть нужна помощь? Мина взошла по ступенькам, заглянула в комнату: горела под потолком тусклая лампа, стоящая поперек комнаты кровать; повсюду валялись какие-то листки, обрывки бумаги… Мина отпрянула и едва не споткнулась о раскрытый чемодан — он лежал на пороге. Бросилась вниз мимо продолжавшей причитать хозяйки трюмо; стараясь не наступать на зеркальные осколки, выбежала на улицу.

…Что же еще было там? Тяжелые плотные портьеры у входа. Теперь я понимаю — они должны были защищать от шума, доносившегося из коридора, когда возвращался домой пьяный валькин муж, и она вопила, что сдаст его милиции, сил ее больше нет! На следующее утро раздавался его озабоченный голос из кухни: «Валь, щи кончились!» И она бодро кричала в ответ: «Надо варить щи!»

Нет, портьеры не спасали. Как, впрочем, и ковер во всю стену. Он покрывал тахту — на ней я сидел, листая старые журналы, стопкой лежавшие на полке столика, под телевизором. Дед приходил поздно, бабушка подавала еду, и он неторопливо ел — наконец, отодвигал тарелку жестом отрешенно-высокомерным (Шимон, ты больше не хочешь? Ты сыт?) и, не удосужив бабушку ответом, ложился на тахту.

И трюмо там было, большое трюмо с белой кружевной салфеткой, мраморными слониками и одеколоном «Кармен», запах которого стоял в комнате, смешавшись с запахом вишневой наливки, настоенной в трехлитровой банке — ее очертанья проступали на подоконнике за муаром занавески. А на трюмо были еще ножницы и пилочка, и коробочка из-под пудры, в которой лежали заколки.

Из окна открывался вид на поле, тянувшееся к горизонту, где, едва различимая, виднелась колокольня Коломны. Летом поле буйно зарастало зеленой хрущовской кукурузой, а ближе, вдоль шоссе росли кривоватые низкие деревья, посаженные, наверное, в целях снегозадержанья. Но снега не задерживали, да и как его удержишь, если он валит и валит весь день напролет, белым покрывалом укутывая все пространство, и тогда зримей проступает на горизонте темный силуэт колокольни

На кругу, заметаемом поземкой, останавливался автобус и отдыхал. Он набирался сил перед обратной дорогой по долгому Варшавскому шоссе — к Серпуховке. Мы с папой, выйдя на мороз, ждали на остановке, когда же он подъедет, и мы нырнем в его тускло-желтое чрево. Оно не сразу еще нагреется. Но где-то к середине пути станет тепло от дыхания пассажиров, набившихся в салон, и кисловато, и дымно пахнет соляркой.

Поздним августовским вечером 194… года из подъезда дома № 52, что по улице Невиим (за несколько минут до посещения его Миной) выскочил высокий худой молодой человек — его звали Марк. Одет он был в темно-серый пиджак, на голове — такого же цвета шляпа. Он огляделся, сделал несколько торопливых шагов в направлении Старого города — остановился, и, видимо, передумав, заспешил противоположную сторону.

В тот вечер я не дежурил у своих ворот — был шабат, ресторан закрыт, и потому я не заметил Марка, тем не менее могу поручиться, что шел он быстро, почти бежал. А поравнявшись с железными воротами с вознесенным над ними крестом, шагнул в тревожно шумящую крылами ветвей тьму. В окне домика в дальнем конце двора горел свет; Марк оглянулся — никого не было в проеме ворот — подошел к двери и постучал.

В глубине дома послышалось шебуршанье, и через несколько секунд, показавшихся Марку нестерпимо долгими, раздалось: «Кто это?» Вдруг он представил, что в доме еще кто-то есть, какой-то мужчина… И вот сейчас она поднялась с кровати, подошла к двери… Какая нелепость! Почему он вообразил, что она — одна? «Кто это?» — раздалось снова и, помедлив, он ответил: «Марк»…