"Болваны" - Александр Галкин

Те, кто уселись повыше, приготовили кроссворды, книжки, вязальные спицы и клубки с пряжей - в этом было что-то умиротворяющее, прочное, как мир: Козлищев ораторствовал - девочки вязали.

Козлищев налил молока, убрал дипломат вниз, в глубину кафедры, как кукольник - куклу внутрь райка. С громким стуком похлопал он по кафедре пухлой перфорированной колодой. Это означало: внимание, начинаю! Победным жестом сдернул резинку со стопки. Так фокусник сдергивает тряпочку с пустого цилиндра, вытаскивая из него зайцев, кур, индюков - к блаженному восторгу зрителей.

- Общеизвестно, что творчество Пушкина 1820-1824 годов отличается своим откровенным и почти господствующим лиризмом! - завопил вдруг Козлищев пронзительным тенором.

Все вздрогнули. Козлищев сделал длинную паузу, лег грудью на кафедру, снял очки, мечтательно помахал ими перед лицом, белесым, веснушчатым, сморщенным, как печеное яблоко, встряхнул светло-русыми кудрями и с желчной ненавистью прошипел в аудиторию каверзные вопросы:

- Можно ли поэму "Руслан и Людмила" отнести к романтизму? Или, может быть, к предромантизму?

Тон его вопросов был угрожающим, тем более что каждый вопрос он сопровождал резким выбросом тела направо и налево, как бы ожидая ответа на первый вопрос с одной стороны аудитории, а на второй - с противоположной. Ответа не последовало ниоткуда.

Козлищев схватил первую перфокарту, опять водрузил очки на нос, уткнулся в перфокарту и забормотал (лекция, слава Богу, началась - все успокоились, взялись за вязание, книги, болтовню, кроссворды):

- Сразу же после появления поэмы в печати и рецензии "Жителя Бутырской слободы" она ставилась в прямую связь с романтизмом Жуковского. Воейков также причислил поэму к романтическому роду. С ним согласился Перовский, в котором сам Пушкин увидел единомышленника и считал его умней других критиков. Белинский не нашел в "Руслане и Людмиле" признака романтизма, считая ее подновленным классицизмом, связывая поэму со средневековым романтизмом. Однако Дмитрий Дмитрич Благой не согласился с критиком, справедливо отмечая, что в противовес "гармонической", "мистической", "дворцовой" романтике Жуковского, Пушкин создал новый тип романтики - ренессансной, земной, чувственной, материалистической...

Арсений Птицын с вялой иронией подумал, что спор о романтизме или предромантизме Пушкина настолько же актуален, насколько бешеная полемика ленинградской и московской фонологической школ о фонеме "Ы". Кажется, московская утверждала, что фонема "Ы" существует взаправду, а ленинградская с пеной у рта доказывала, будто фонема "Ы" есть только вариант фонемы "И".

Девятую аудиторию украсили зажигательными плакатами в связи с сегодняшним показательным концертом-зачетом по выразительному чтению. Птицын окидывал взглядом аудиторию и читал: "Словом можно убить, словом можно спасти, словом можно полки за собой повести" (Ник. Заболоцкий), "Доброе слово что глоток воды" (Пословица), "Я русский бы выучил только за то, что им разговаривал Ленин" (Вл. Маяковский).

Рядом с Птицыным сидел Кукес, который успевал острить на два фронта: он шептал остроты на ухо Ксюше, сидевшей слева от него (они уже помирились), и тут же, повернувшись, повторял их Птицыну.

- Я русский бы выучил только за то, что им обложил меня слесарь в пальто.

- Почему в пальто? - искренне удивился Арсений. - Это что, униформа слесаря?

- Не поэт ты, Птицын! Не поэт... Тебе бы пользы всё... На вес кумир ты ценишь Бельведерский! Ты - логик. Поэтому не любишь анекдотов про армянское радио. Там особая поэзия. Кстати, хочешь свежий логический анекдот? Тебе должно понравиться...

- Валяй!

- Знаешь, чем отличается французский секс от польского и русского?

- Чем?

- Во Франции занимаются сексом. В Польше смотрят по телевизору, как во Франции занимаются сексом. А в России читают в газетах, как в Польше смотрят по телевизору, как во Франции занимаются сексом.

Кукес радостно захихикал, как будто сам был автором этого анекдота, щелкнул пальцами, снизу заглянул в лицо Птицына; не обнаружив никакой реакции, он повернулся в сторону Ксюши - та тихо смеялась. Кукес что-то пошептал ей на ухо.

- Ну, как анекдот? - поинтересовался он у Птицына, оторвавшись от Ксюши.

- Ты прав. Логичный! - отозвался Арсений.

- Хочешь еще один? Для мужчин... Ксюня, не слушай... Правда, он поэтичный... Кыся, закрой уши... Кыцой, я тебе говорю... Молодожены в первую брачную ночь. Муж говорит жене: "Милая, сейчас тебе будет больно! Потерпи..." Через некоторое время снова: "Милая, потерпи... Сейчас тебе будет немножечко больно..." Жена в нетерпении: "Милый, ну когда же мне будет больно?" - "Вот щас как дам в рожу, так и будет больно!" Ха-ха... А знаешь, есть еще один вариант концовки...

- Молодые люди! Да... да ... Я к вам обращаюсь... Вы мне мешаете. Я вам... вам говорю, девушка в розовом шарфе! Я сказал что-то смешное? Подойдёте ко мне после лекции с вашим конспектом! Если сделаю еще одно замечание, соберёте свои вещи и выйдете... Тогда на моих лекциях прошу не появляться. Только через деканат!..

Козлищев прожигал взором несчастную Ксюшу. Та густо покраснела и уткнулась в тетрадочку, делая вид, что лихорадочно записывает. Кукес тоже перепугался, притих. Он снова стал похож на ощипанного петуха. Тягостная колючая тишина разлилась по аудитории. Девочки перестали вязать. Мальчики оторвали глаза от книг. И только лесбиянка Шопина, сидевшая впереди и левее Птицына (ее фамилию институтские остряки регулярно озвончали), по-прежнему тискала свою подругу - пассивную и кроткую Красных, пухленькую и приземистую брюнетку с губками "бантиком", похожую на тумбочку, покрытую ажурной белоснежной салфеткой с вышитым розовым слоником.

Этой Шопиной стоило родиться мужчиной (да она, несомненно, и была мужчиной, по крайней мере в прошлой жизни). Громадного роста, без всякого намека на грудь, с плоским злым лицом в очках - она двигалась по институту подпрыгивающей походкой шагающего экскаватора, с таким видом, словно вокруг нет ни людей, ни предметов. Скорее всего, это объяснялось близорукостью, но со стороны казалось, что очень опасно перебежать ей дорожку, поскольку она снесет всякое препятствие, как человек одной, но пламенной страсти. В ее походке Птицын отмечал еще одну странность - шарнирность, что ли? В момент всегда стремительного движения части ее тела шевелились в разных плоскостях: белые немытые патлы взлетали над плечами и падали к шее, громадный дипломат бился в руке, точно собака на поводке; ноги двигались вперед, руки - вбок, мужской костистый таз подпрыгивал, как мячик, и только плечи сохраняли неподвижность и величавое достоинство королевы.

Сейчас, как и всегда, Шопина, ничуть не стесняясь целого курса, нежно обнимала Красных, целовала ее в щеку, терлась об нее бедром. Та подхихикивала, слабо отстранялась, но разве можно было противостоять такому напору?

Птицын чуть-чуть завидовал Шопиной: едва ли он смог бы так смело добиваться предмета своей страсти, откровенно плюя на любопытствующую толпу.

Арсений задумался, между прочим, о том, почему лесбиянство и гомосексуализм пышным цветом произрастали на почве филологии. Кроме Шопиной и Красных, к нежности которых уже все привыкли, небезосновательные слухи ходили о гомосексуализме профессора советской литературы и парторга Виленкина: тот якобы подходил к их однокурснику красавцу Нахову, брал его за локоть и сладко шептал в ухо: "Андрюша, какой вы красивый мальчик!" Нахов с полгода как работал при кафедре советской литературы по теме "Нравственные искания героев в произведениях Чингиза Айтматова" под научным руководством Виленкина и был первым кандидатом на место в очной аспирантуре. Правда, Виленкин всячески отводил устоявшееся мнение о своем гомосексуализме. Он распускал слухи, будто Егор Бень - его незаконнорожденный сын, повторивший его собственную судьбу, поскольку настоящий отец Виленкина - Лазарь Каганович.

Часто Виленкин делал вид, что домогается своих студенток. Даже Верстовская как-то жаловалась Птицыну на грязные приставания Виленкина. Птицын предложил устроить ему темную. Впрочем, всерьез никто не верил в искренность любовных увлечений Виленкина. По-настоящему от Виленкина страдал один только бедолага Бень.

В конце концов, думал Птицын, причины извращений лежат на поверхности: на сто девиц курса приходится двадцать мужчин. Да и что это были за мужчины?! Так, отбросы. Кто из настоящих мужчин пойдет в педагогический институт? Конечно, их вынудили обстоятельства, угроза армии, но вместе с тем внутри них наверняка сидело что-то ущербное, женственное, пассивное, так что считать их партнерами, самцами, увы! - не приходилось. В основном девицы отыскивали мужчин на стороне.

И всё же (Птицыну казалось) в самой филологии тоже скрывалось что-то сугубо специфическое, ущербное, располагающее к извращениям. Ее методологическая эфемерность и идеологическая бестолковость, неотчетливость и наукообразие (что такое филология - наука или искусство?) - всё скатывалось к иллюзии, к соблазну, к сомнительному и двусмысленному красному словцу, то есть к греху. Грех как будто оправдывал себя филологически.