Тайный брат (сборник) - Геннадий Прашкевич

– Я дал священный обет перед Господом петь только святой подвиг.

– Не серди Маштуба, – повторил толмач ровным голосом.

– Я дал священный обет.

– Тогда попробуй дожить до вечера.

В шатер уже внесли шербет и горячую баранину.

Маштуб повел рукой, приглашая гостя сесть на ковер.

Тело сеньора Абеляра уже унесли, но его отрубленная голова все так же равнодушно следила за приготовлениями.

– Разве голову сеньора Абеляра не унесут?

– Сеньор Абеляр тоже гость Маштуба, – впервые усмехнулся толмач, с завистью поглядывая на дымящиеся кушанья. – Он разделит с вами трапезу. Или просто поприсутствует…»

XVI–XVII

«…опустив веки, серкамон снизу вверх смотрел на юную госпожу замка Процинта. Он не смог помочь барону Теодульфу, попавшему в руки неверных под Акрой, зато Господь пожелал спасти серкамона и оставил его свободным. Господь вывел его за стены вражеской крепости, и ни одна стрела не вонзилась ему в спину. Серкамон сам собирался идти в замок Процинта, но почему-то повернул к монастырю Барре. И хорошо, сейчас подумал он. Хорошо, что я не пошел в замок. Амансульта действительно ведьма. Я чувствую это. Так о ней везде говорят, и теперь я вижу, что это правда. Неистовость богохульного барона Теодульфа, пусть и прощенного церковью, и похоть его покойной жены, конечно, не могли принести никакого другого плода, подумал серкамон, утверждаясь в той мысли, что он правильно поступил, не отправившись прямо в замок. Барон Теодульф прощен Святой римской церковью, но дочь у него ведьма. Эта юная девица смотрит на меня с явным осуждением. Она, наверное, ожидала от меня чего-то другого. Я сам никогда первый не заговорю с нею, даже если она узнает, что под Акрой я попал в плен вместе с ее отцом. Говорят, что она собирает деньги, чтобы выкупить из неволи отца. Но говорят и то, что она ищет нечистые клады. Ее отец такой богохульник, что, может, было бы лучше, чтобы его убили при штурме, но этого не случилось. Барону Теодульфу выпало иное. Он свершил святой подвиг. Он прощен.

А его дочь – ведьма.

Ее внешняя восхитительность ложна.

Ее внешняя восхитительность не вытекает из природы видимого, она всего лишь следствие слабости наших глаз. А неистовый богохульник барон Теодульф все же прощен. Прощен потому, что четыре года назад он чуть ли не самым первым из благородных баронов явился к дубу подле Жизера, чтобы увидеть поцелуй мира, которым обменялись английский и французский короли. И он был среди самых первых, кто отправился в путь со святыми паломниками освобождать гроб Господень.

Теперь серкамон пел. Павший под ударами мечей на поле брани, и тот, кто в бою сорвал с древка желтое знамя султана, и кто щедро проливал водянистую кровь неверных, не щадя ни женщин их, ни детей, и кто замертво падал весь в щетине от вонзившихся в него стрел, все они счастливы! – так пел серкамон. Счастлив любой, поднявший свой меч на неверных, – он спасен! Те, кто в неволе, они грызут жесткий тростник, они пьют тухлую воду из вонючего бурдюка, их кусают москиты и мелкие твари, и все равно они тоже спасены! Так угодно Богу.

Серкамон сверкал желтыми глазами, пугал толпу.

Монжуа! Он пел и снова возвращался в не такое уж далекое прошлое.

Одиннадцатого июля 1191 года крепость Акра наконец пала. На каменных, разбитых катапультами башнях взвились латинские знамена. Церкви, обращенные неверными в мечети, вновь были освящены. Уцелевших жителей города толпой выводили на дымящиеся площади, а тех, кто еще прятался и боялся выходить, выкуривали огнем и дымом из погребов и подвалов. Часть защитников Акры, схваченная с оружием в руках, была сброшена копьями с высоких стен, часть уведена в Антиохию для продажи. Было взято все золото, все драгоценные камни, а еще Святой крест. Из мрачных темниц вывели тысячу шестьсот пленных пилигримов. А неверных, попавших в руки, убивали, сколько хотели, а сколько хотели, оставляли в живых. Устав работать мечами и кинжалами, паладины падали на колени, вознося хвалы милостивому Господу, отдавшему в их руки такой богатый город. Много было спасено пленных странников, ранее попавших в руки неверных, но среди них не оказалось барона Теодульфа, уведенного сарацинами в суматохе куда-то вглубь Святой земли, все еще попираемой неверными. Не оказалось неистового барона и среди тех, кто шел с летучими боевыми отрядами к Иерусалиму, встречая на пути волнующие слух чудесные имена – Каифа, Капернаум, Назарет, Вифлеем. «И каждый вечер, – писал один из очевидцев, – когда войско располагалось лагерем в поле, прежде чем люди уснули, являлся некий человек, который громко кричал: «Святой Гроб! Помоги нам!» И все падали на колени, и кричали вслед за ним, и в мольбе поднимали многочисленные руки к небу, и плакали. А он снова начинал и кричал так трижды. И все бывали этим сильно утешены».

Вот подходит пора, неверные вновь сдадут Яффу!

Толпа тревожно прислушивалась к высокому, чуть хрипловатому голосу серкамона, переводя взгляды то на него, то на хозяйку Процинты. Никто не понимал, чем, собственно, не угодил серкамон Амансульте, но все чувствовали, что он ей чем-то не угодил. И когда серкамон умолк, Амансульта выпрямилась в седле.

– Выбросить его из деревни!»

XVIII

«…его и выбросили из деревни.

Но почему? Разве Амансульта не поддерживала неистово идею нового святого странствия? Разве не хотела она как можно быстрей освободить гроб Господень и изгнать всех неверных из Святой земли? Разве сам великий понтифик апостолик римский папа Иннокентий III неустанно не зовет паладинов к новому походу? Разве, наконец, родной отец Амансульты барон Теодульф не томится в неволе у сарацинов?

Почему Амансульта приказала выбросить серкамона из деревни?

Ганелон не понимал. Истомленный духотой дня, он поднял голову.

Смеркалось. Неужели Амансульта все еще спит в траве? Осторожно, стараясь не зашуршать ни веточкой, ни листком, Ганелон поднялся чуть выше по склону. Сейчас он увидит спящую Амансульту. Сейчас он увидит ее прекрасные смеженные сном глаза, ее волнистые волосы, может, обнажившееся плечо. О, дева Мария! О, Иисусе сладчайший!

Вдруг долгий пугающий скрип донесся со стороны пруда, оттуда, где на берегу спала Амансульта. Очень долгий, пугающий, даже не скрип, а скрежет, как это иногда бывает, когда по мощеной камнем дороге волокут тяжесть. Голос ада, заставивший смолкнуть птиц. Стон, рвущийся из земного чрева.

Ганелон осторожно выглянул из-за кустов.

За то время, пока он спал, верхний пруд заполнился почти по самые берега, кое-где вода перекатывалась через край плотины. Зачем такое Амансульте? Зачем она это сделала? Верую в Бога Отца Всемогущего, прошептал про себя Ганелон. В Творца неба и земли. И в Иисуса нашего, который был зачат от Духа святого, родился от Марии Девы, страдал при Понтии, был распят, умер и погребен, сошел в ад, а в третий день воскрес из мертвых, взошел на небеса и ныне сидит одесную от Бога Отца Всемогущего. Верую!

Он снова выглянул из-за кустов.

Амансульты возле плотины не было.

Только в густой траве белел уголок забытого ею платка.

Наверное, Амансульта давно проснулась, сделала свое неизвестное дело и ушла. Может, она уже вернулась в замок. Наверное, он, Ганелон, прозевал ее уход. Но этот странный скрип! Этот подземный скрежет! Белые известняковые скалы здесь поросли густым мхом. Мощный, как бы стеклянный поток воды свергается с плотины, рискуя подмыть основание и без того давно покосившейся старинной башни Гонэ.

Говорят, когда-то здесь стоял замок Торквата. Говорят, когда-то под стенами древнего замка старый петух отложил яйцо в теплый навоз, и это снесенное петухом яйцо высидела белая жаба, и на свет появился василиск – полуметровая змейка, желтая, как знамя неверных, с белым пятном на голове и с тремя утолщениями на лбу, как корона. Известно, василиск убивает одним взглядом, от его ужасного дыхания сохнет на корню и возгорается трава, плавится камень.

Дева Мария, ужаснулся Ганелон, здесь все мертво!

Что может так ужасно скрипеть и скрежетать в земных недрах?

Что может издавать столь ужасный подземный стон? Все суставы, сочленения и связки Ганелона вдруг начали нервно подергиваться в некоей таинственной лихорадке, дрожать, подрагивать. Ступни и колени вдруг с силой вывернуло. Он упал на землю. Каждая мышца вздулась, как каменный шар.

Это было очень больно, но Ганелон еще не кричал.

Как молнией, он был поражен внезапным ужасом, порожденным подземными звуками и исчезновением Амансульты. Он чувствовал, как его левый косящий глаз провалился теперь так глубоко, что цапля не достала бы его из глазницы своим длинным клювом, а другой, наоборот, – выкатился, как у вола. И рот растянулся в неправильной нечеловеческой улыбке. И било Ганелона многими молниями многих ведьм, не раз, наверное, вершивших шабаш на этом склоне.

Ведьма, ведьма, умирая, дергаясь, шептал Ганелон.