Антиквар - Марина Юденич

Игорь Всеволодович перевел дух.

Везение, манна небесная — ничего, по сути, не подходило.

Не те слова — замусоленные, выхолощенные от частого употребления.

Разумеется, он думал о ней, но держал, как вариант, про запас. На самый последний, черный день или даже час, когда не останется уже никакой надежды.

Старуха была с норовом, взаймы — общеизвестно — не давала никогда, никому, ни при каких обстоятельствах. Жалости, говорят, не ведала, да и сострадала нечасто — исключительно тем, кого знала сто лет.

Он еще не до конца вписался в окружающую действительность. Еще парил, окрыленный. И почти рассердился нежданной помехе — кто-то слабо, но настойчиво теребил рукав пиджака.

— Простите, вас зовут Игорь Всеволодович?

Лицо женщины показалось мимолетно знакомым.

Именно мимолетно, не знакомым даже — виденным где-то случайно, мельком, возможно, в магазине.

Потом он вспомнил: несколько раз она попалась на глаза здесь же, в залах салона. Следила? Выискивала в толпе? Или случайно набредала в людском потоке?

Немолода, но еще не старуха. Некрасива и даже не привлекательна. Одета блекло, невыразительно и в целом непонятно во что. Серая унылая мышка.

Однако ж нечто неуловимо приметное было в лице, возможно, необычное, но — совершенно точно — неприятное.

Впрочем, в тот момент ни о чем подобном Игорь Всеволодович еще не думал — на незнакомку взглянул с раздражением. Была причина — Игорь Всеволодович не переносил прикосновений посторонних людей. Невинное похлопывание по плечу, палец, приставленный к груди, пуговица, оказавшаяся в чьих-то цепких пальцах, могли основательно вывести его из себя.

Она теребила его за рукав и не отняла руки после того, как он обернулся. Двумя пальцами Игорь Всеволодович взял тонкое запястье — сухое и очень холодное, — аккуратно отвел руку женщины в сторону.

Она наконец смутилась. Румянец, яркий, скорее, болезненный, полыхнул на бледном узком лице.

— Простите, это привычка. Так вы Непомнящий? — Она говорила глухо и отрывисто, будто все время превозмогала кашель.

Сухая, холодная кожа, лихорадочный румянец, кашель, готовый в любую минуту сорваться с бледных, тонких губ, странный надтреснутый голос…

Больна? Хорошо бы не психически.

На всякий случай он несколько смягчился.

— Непомнящий. Собственной персоной.

— Я ищу вас… Мне сказали, вы коллекционируете Крапивина…

— О нет. Боюсь, теперь я уже ничего не коллекционирую…

Игорь Всеволодович вдруг заговорил легко и слегка небрежно. Потому что понял наконец — она из тех, кто вынужден продавать последнее, потому так необычно и неприятно себя ведет. В то же время разозлился еще сильнее — потому что, не ведая того, женщина просыпала добрую щепотку соли на свежие раны. Вот же идиотизм какой! Приходится фальшивым, легкомысленным тоном объяснять каждой мымре, что не коллекционирует, дескать, больше…

Так думал Игорь Всеволодович, а говорил, как водится, что-то другое и вдруг… осекся на полуслове.

Осознал наконец услышанное.

И — не поверил ушам.

— Кого, простите, коллекционирую? — Вопрос прозвучал глупо, но это уже не имело значения.

— Мне сказали — Крапивина.

— А у вас что же — есть Крапивин?

— Да. Вы, должно быть, слышали о пропавшем портрете, «Душеньке»?

Игорь Всеволодович решил, что бредит.

Или странная женщина действительно была не в себе.

Следовало, наверное, прямо сказать ей об этом и пойти прочь.

Определенно следовало.

Однако ж он поступил иначе.

Москва, год 1937-й

Вот уж и полночь отлетела со Спасской башни.

Город спал или делал вид, что спит, чутко вслушиваясь в неровное дыхание ночи. Ждал, затаясь, шелеста шин по пустым мостовым, гулких шагов в спящем дворе, уверенной, чеканной поступи на лестнице.

Бред, конечно.

Спит себе город, уставший, натруженный, — спит спокойно и видит, наверное, сны.

В своем просторном кабинете на Лубянке Ян Лапиныш отошел от окна, хрустко потянулся сухим, жилистым телом, энергично покрутил головой.

Третья ночь без сна — вот и лезет в голову всякая чушь.

Однако ж как посмотреть.

На столе у товарища Лапиньша несколько листов машинописного текста — впрочем, какой там текст! — узкие столбцы, а в них четко пронумерованы в строгом алфавитном порядке имена, имена, имена.

Вернее, фамилии с инициалами.

Так принято.

Лапиньш взглянул в конец списка — последним значился номер шестьдесят четыре. Стало быть, шестьдесят четыре семьи — ждут они того или нет — будут разбужены нынче ночью.

Шестьдесят четыре узника примет внутренняя лубянская тюрьма.

Шестьдесят четыре… Нет, допросить всех этой ночью вряд ли удастся — люди работают на пределе возможностей…

Ну, не сегодня — так завтра.

Главное — неотвратимость наказания. Неотвратимость и последовательность. Только так.

Шестьдесят четыре…

Эти наверняка ждут. Что ж, не стоит обманывать ожиданий…

Бланк сопроводительного письма рябил десятком росчерков — многие товарищи скрепили своей подписью решение, которое предстоит исполнить сегодня. Стало быть, верное решение, ошибка исключена. Осталась последняя подпись — его, Яна Лапиньша.

Еще раз пробежал глазами список — и нахмурился, зацепившись взглядом за чье-то имя. Поколебавшись, все же поднял массивную телефонную трубку.

Молодой человек в форме офицера госбезопасности возник на пороге через несколько секунд.

— Слушаю, товарищ комиссар государственной…

— Ладно. Сегодняшних — ты готовил?

— Так точно. С майором Коняевым.

— Коняева я отправил отоспаться. А ты относительно всех в курсе?

— Разумеется, товарищ комиссар государственной..

— Да оставь ты, заладил…

— В курсе, Ян Карлович. Кто именно вас интересует?

— Меня интересует именно комбриг Раковский.

— Есть такой.

— Вижу, что есть. Я спрашиваю, что на него есть?

— Все.

В полумраке Лапиньшу показалось, в глазах подчиненного мелькнула усмешка. В общем, понятная — группе военачальников, привлекаемых теперь к ответственности, инкриминировались одни и те же преступления.

Лаконичное «все», таким образом, означало, что Раковский оказался замешан всюду.

Как, впрочем, большинство.

Все так.

Однако не повод для ухмылок — высшее руководство РККА, едва ли не в полном составе, — предатели!

Умные, опасные, коварно затаившиеся враги.

Теперь не до смеха.

— Извольте доложить по форме.

— Следствие располагает неопровержимыми доказательствами активного участия комбрига Раковского в организации и деятельности разветвленной военно-троцкистской организации, возглавляемой бывшим маршалом Тухачевским. Кстати, Ян Карлович, Раковский состоит с Тухачевским в близких дружеских отношениях. Служил под его началом в 1920-м, еще на Южном фронте. С той поры практически неразлучны. Академия РККА, Генштаб и, наконец, Поволжский округ.

— Их что же, на пару сослали?

— Относительно Раковского такого решения не было.

— Выходит, он самовольно покинул место службы и зайцем рванул за Тухачевским?

— Никак нет. Написал рапорт с просьбой перевести для дальнейшего прохождения службы…

— Ясно. А почему сейчас в Москве?

— Десятого мая прибыл, сопровождая маршала, то есть бывшего маршала… Ну и семья у него здесь. Не успел перевести.

— Значит, неопровержимые доказательства?

— Так точно. Получены признательные показания большого круга лиц, имевших непосредственные контакты…

— Что ж, жаль… Начинал хорошо — мальчишкой ушел в революцию. В гражданскую воевал достойно.

— Происхождение, Ян Карлович, что ни говори, все же дает себя знать. Сколько бы лет ни прошло.

— Да? И кто же Раковский по происхождению?

— Насколько я помню, из дворян. Но можно уточнить в деле…

— Не нужно. В отличие от вас я совершенно точно знаю, что дед Раковского был крепостным художником, родители — сельские учителя. Происхождение, таким образом, самое что ни на есть правильное — крестьянское. Однако вины его это ни в коей мере не умаляет.

— Виноват, Ян Карлович. Ориентировался по фамилии. Выходит — ошибся.

— Я, представьте себе, тоже. Однажды, в девятнадцатом году… Мы тогда добивали корниловцев на Орловщине. Фамилии — вообще штука сложная. И порой обманчивая. Не находите?

— Честно говоря, не задумывался.

— Напрасно. Наша профессия побуждает размышлять на самые разные темы. Ну вот… — Лапиньш поставил на листе размашистую подпись. — Ступайте. Работы сегодня много… Полагаю, до утра.

Утро наступило уже через несколько часов. Вернее, обозначилось, проступило густой синью, разбавляя антрацитовый сумрак небес. Еще горели фонари. И первые трамваи только собирались выползти из депо.

Он велел шоферу остановить подальше от арки, нырнув в которую сразу оказался в родном дворе.