Верность - Константин Локотков

Федор спешил. Он отдавал работе все свободные часы. Первые месяцы казалось, что все идет успешно. А затем Федор вдруг увидел, что стоит на месте. Он еще, в сущности, не знал глубоко ни одной из необходимых наук.

И потом — вот горе — обнаружились некоторые пробелы в знаниях, которые должна была дать еще средняя школа. Значит, нужно выкраивать время, чтобы заглянуть и в прошлое. Словом, не хватало, совершенно не хватало сил и времени, чтобы штурмом взять крепость, называемую наукой. А тут еще дела, выполнять которые обязывал Ванин и в которых Федор не видел необходимого, большого смысла.

— Вы знаете такого студента — Бойцова? — спросил однажды Ванин.

— Знаю. На первом курсе.

Видя, что Федор не понимает, Ванин улыбнулся:

— Как, по-вашему, хороший парень?

— По-моему, неплохой, — сказал Федор и, подумав, добавил, довольный тем, что, наконец, не о «хвостисте» зашла речь: — Побольше бы таких! Круглый отличник!

— Вы с ним знакомы? — с любопытством продолжал спрашивать Ванин.

— Я незнаком, но вижу — славный парень! Все бы так учились — дело бы у нас пошло.

— Какое дело?

— Какое дело? По-моему, ясное дело, Александр Яковлевич. Мы озабочены тем, чтобы все вышли из института хорошими инженерами. Так я понимаю. То есть чтобы все учились хорошо.

— Вы думаете, что Бойцов будет хорошим инженером?

— Уверен в этом!

— А я вот боюсь за него, — с неожиданной жестковатой ноткой произнес Ванин. — Вы посмотрите, он занят только учением, всех боится, всех сторонится. Пусть он и закончит отлично, но если останется таким букой, выйдет или «сухарем», или совершенно беспомощным как руководитель. А ведь инженер должен быть еще хорошим руководителем, разносторонним человеком. А «сухарей», — он смягчил тон, положил руку на плечо Федора, — «сухарей» нам не надо, Федя. Ну их! Ведь вы их сами не любите? Верно? — совсем весело воскликнул Ванин.

Федор охотно согласился:

— Конечно!

Он и в самом деле не любил «сухарей», вкладывая в это понятие свой определенный смысл: скучные, нудные люди, бесстрастные ко всему.

— Ну вот — не любите! — проговорил Ванин так, будто освободился от сомнений.

Взяв слово с Федора, что тот сам поближе познакомится с Бойцовым и обяжет групорга первого курса Степанову заняться им, Ванин ушел.

Разумеется, Федор выполнит обещание. Но все-таки он по-прежнему не видел необходимости «в опеке» над Бойцовым. В комсомол вовлечь — другое дело. Комсомол — союз сознательных, сильных ребят. Отличнику Бойцову только и быть комсомольцем. И Федор вовлечет его в комсомол! Он думал об этом еще раньше, до Ванина. А Ванин — он просто добрый, он всех жалеет, все ему кажется, что кто-то обижен.

Вызывало досаду и было совсем непонятно Федору, почему Ремизов во всем поддерживал Ванина.

И, не стараясь искать сходных черт в характерах Ремизова и Ванина, Федор обнаружил все-таки, что, в сущности, Ремизов — сильный, мужественный парень — в чем-то удивительно схож с Ваниным. Часто, сидя на совещании, Федор удивлялся тому значительному вниманию, которое, подобно Ванину, Аркадий уделял незначительным вещам. Смешной Аркадий — что он увидел в этих мелочах будней? В них — вязкая медлительность, надо скорей преодолеть их, вырваться в мир борьбы, в жаркое дыхание пятилетки, туда, где гремит металл.

Завод! Вот средоточие помыслов Федора: скорей, скорей войти в его цехи хозяином, чтобы все, что кипело в обширных котлах, что переливалось, гонимое насосами, в трубопроводах, что шипело паром и обдавало огнем, — чтобы все это повиновалось умелой руке инженера. Ничто не должно быть тайной, ни один маленький посторонний процесс, сопровождающий главный — рождение нежных, удивительно чистых кристаллов сахара. Они еще только в предположении, в первоначальном своем качестве — свекле, в разбавленных соках, в густеющих сиропах, пахнущих тонким ароматом увядающих подожженных солнцем медоносных цветов… Чем дальше к концу потока, тем все тяжелее, все медлительнее сиропы, тем внимательнее люди, особенно оберегающие главный, торжественный момент — рождение кристаллов.

Неповторима музыка труда: пахучие, теплые, пронизанные искрящимся солнцем изумрудные соки говорливо путешествуют из аппарата в аппарат; ласково выпевают струйки пара, вырывающиеся из клапанов: тихо, натруженно гудит в широких трубопроводах отгоняемый вакуум-насосами воздух; аккуратно перестукиваются насосы; пол мелко дрожит под турбиной, почти бесшумной; аппаратчики — деды или парнишки, девушки в белых халатах — важно ходят у агрегатов, установленных на втором этаже, иногда покрикивают вниз, в круглый, ограниченный ажурными перильцами проем пола: «Насос… легче!», или: «Эй, насос!.. Быстрей давай!»

И опять все — движение, все — один поток. Боже упаси, если где-нибудь случится «затор»! Все резервуары вмиг переполняются соком, и основные цехи, а то и весь завод, замирает на какие-то долгие или короткие, смотря по характеру «затора», минуты. Бегают встревоженные инженеры, злые деды-аппаратчики переругиваются с бригадирами, и стоит в воздухе только шипение пара да стук невыключенных аварийных насосов.

Но вот предупредительный свисток из котельной: внимание! И опять возобновляется веселая жизнь, и злые деды опять добродушны, и успокаиваются встревоженные инженеры.

Как же из свеклы получается сахар? Эх вы, люди, едите сахар, а не знаете! Свеклу выращивают колхозы. Это всем известно. Так. С кагатного поля гидравлическим транспортером — деревянной или цементной канавкой, в которой бежит вода, — свекла подается в моечное отделение завода. Здесь ее энергично мешают железные руки мешалок, и, очищенная от земли, от камней и соломы (специальные заграждения против камней и соломы есть — все продумано) свекла падает в карманы подъемного элеватора. С лязгом элеватор тащит ее наверх, на второй этаж, высыпает в бункер над весами (это под самым фонарем завода!). Весы — оригинального устройства: набрав пятьсот килограммов, они — брык! — переворачиваются, высыпают содержимое в свекловичную резку. Она, самая громкая машина в заготовительном цехе, с металлическим, тяжким шумом режет падающую внутрь свеклу, центробежной силой отбрасывая ее к стенкам-ножам. Белая тонкая стружка мягкой, темнеющей на воздухе массой падает на выбегающий из-под резки ленточный транспортер; он гонит ее между двумя рядами диффузоров, вправленных в потолок второго этажа: только горловины их видны наверху. Металлические фартуки направляют поток стружки то в один диффузор, то в другой. Здесь особенно много движения. Не зевай только — открывай крышку диффузора, наполняй его стружкой, утаптывай, вновь закрывай крышку, направляй поток в следующий диффузор, орудуй вентилями — переключай воду, пар, откачивай сок, следи за температурой… Весело работать на диффузионной батарее!

Дальше сок поступает… Впрочем, что дальше, рисуется Федору пока в общих чертах — очистка, выпарка, уваривание, кристаллизация… Все это еще предстояло изучить. Но вот диффузионный процесс Федор знает хорошо. В принципе — и в некоторых уже деталях — ясен и будущий непрерывно действующий аппарат. Но расчеты, требовавшие знаний прикладных наук, оказались пока не под силу. Федор отложил эту работу.

— Ничего, ничего, — ободрял Трунов, — еще четыре года — овладеете.

Четыре года! Четыре года институтских будничных занятий, а жизнь не ждет…

Федор взял новую тему — реконструкция отечественного резьбонарезного станка. И опять не хватало углубленных знаний механики.

— Одна фантазия — ненадежный конек, — сказал Трунов. — Надо работать, товарищ Купреев. В вашем натиске нет сосредоточенности, а в мыслях — научной стройности.

На вопрос, что для этого нужно, Трунов ответил:

— Единственно, что могу пожелать вам, товарищ Купреев: следуйте советам великого Павлова. Считайте их обязательными для себя. И тогда вы добьетесь успеха.

Будни, занятые до краев лекциями, лабораториями, комсомольскими делами, оставляли очень мало времени для семьи. Федор вырывался к сыну только в выходные дни. Марина была здесь же, в институте, пусть они встречались коротко и торопливо, но Федор все-таки был доволен: Марина рядом! Все впереди казалось ясным и прочным. Трудная студенческая жизнь — она теперь у Федора общая с Мариной. Он гордился, что сумел приобщить ее к своему делу. Дальше, за чертой пяти институтских лет, — самая желанная жизнь, и Федор мог мечтать о ней теперь не один.

Мог мечтать… Нетерпелив ли он настолько, что вдруг опять забеспокоился, встревоженный? Во внешне дружеском внимании Марины внезапно почувствовал неправду, не находя даже того доверчивого, простого отклика, что находил прежде. Что случилось? Он не имел возможности уделять Марине столько времени, сколько уделял, когда готовил ее к вступительным экзаменам. В этом причина? Ах, конечно, какой он близорукий: ведь ей так трудно учиться — ребенок, домашние дела… Досадуя на себя, Федор начал регулярно заниматься с ней, отдавая, этому дорогие, очень нужные самому часы. С горечью увидел, что часы совместных занятий тягостны для Марины. Сперва не поверил себе, но чем пристальнее вглядывался в жену, тем определеннее становилось это ощущение.