Прорвать блокаду! Адские высоты - Алексей Ивакин

Отбились?

Пламя не давало немцам подойти к позициям роты. Страшная штука эта зажигательная смесь. Как-то один боец себе случайно капнул на ладонь — так пока капля не прожгла насквозь мясо и кости — не потухла. Еще дотлевала потом в земле. Обозленные немцы снова начали обстрел. А после того, как пламя успокоилось — снова пошли в атаку.

— Танки! Наши! — вдруг пронесся крик по траншее. Старший политрук облегченно выдохнул и обернулся.

Действительно, со стороны Чертового Моста, взревая моторами, разворачивалась танковая рота — десять машин с красными звездами на башнях.

И Рысенков громко выругался.

'Т-38'.

Экипаж — два человека.

Вооружение — пулемет.

Толщина лобовой брони — восемь миллиметров.

Этакая бронированная тачанка, которую переворачивало даже противопехотными минами. Да и чем она бронированная-то? Бронелисты держат пулю со ста метров — вот и вся броня. И, тем не менее, немцы развернули свои танки на нового врага. Они подставили борта бронебойщикам роты Смехова, прикрывая собой свою пехоту, упрямо ползущую вперед.

И как на полигоне стали расстреливать 'тридцатьвосьмерки'.

Бензиновые костры заполыхали один за другим. Один из 'Т-38' вдруг замер и пулемет его заглох. Немецкий 'Т-III' остановился и спокойно навел свою короткую пушку на заглохший советский танк…

— Да бейте же его, твою богадушумать! — вдруг заорал старший политрук.

Бронебойщики, словно расслышав отчаянный крик Рысенкова, зацвинкали по броне немца. Еще мгновение и… И немец вспыхнул от попадания в бензобак. Но, перед этим, успел выстрелить и наш танк разлетелся на куски. Как раз в тот момент, когда открылся люк…

Узкие гусеницы советских танков постепенно завязали в жидкой глине. Они останавливались, расстреливаемые как на полигоне, но продолжали поливать из пулеметов залегшую, наконец, немецкую пехоту.

Ненадолго залегшую.

Со второй немецкой густой цепью шли самоходки. Те, не обращая внимания, на своих и чужих танкистов, начали вести огонь по траншее роты.

— Командира убило! — вдруг пронесся крик после очередного разрыва.

Сквозь грохот, лязг и свист Рысенков поднялся во весь рост, не обращая внимания на виз осколков:

— Рота! Слушай мою команду! Примкнуть штыки! Вперед! В атаку!

— Да пошел ты, — взвизгнул кто-то под ногами. Без промедления старший политрук выстрелил в бойца, свернувшегося в калачик на дне окопа.

Рысенков выскочил из траншеи:

— За Родину, сынки! За Ленинград!

Пробежать он успел несколько шагов, когда мощный разрыв приподнял его и обрушил на землю. Поэтому, он не увидел, как остатки роты рванули в штыковую, опрокинув немецкую пехоту рукопашным боем.

Странно, но немцы побежали от русского штыка. И ни уцелевшие танки, ни самоходки не помогли им.

Русский штык — страшное оружие. Втыкаешь его в низ живота, чуть доворачиваешь, перемешивая внутренности, и вытаскиваешь обратно. Вроде бы и ранка-то небольшая. Маленькая четырехугольная дырочка. А в животе врага — хаос и мешанина. Очень страшная, мучительная смерть. Недаром, на Гаагской конференции девятого года русский штык приравняли к негуманному оружию. Но когда война приходит в твой дом — какое тебе дело до гуманности?

Тяжело контуженного Рысенкова оттащили в траншею уже после боя.

От роты осталось тридцать человек. По странным вывертам судьбы уцелели все три комвзвода. Даже ранены не были.

Рысенков оглох, поэтому доклад в полуразрушенном блиндаже читал по бумажке. Правда, буквы двоились, но это ничего, ничего…

Где-то немцы прорвались. Стрельба слышалась в тылу. Рысенков этого тоже не слышал, но так доложили ему лейтенанты. Окружение…

Дождь не прекращался. Серое небо накрыло ленинградскую землю темнотой.

Приказа отступать — не было. Но и держаться было нечем. Еще одна атака — и все.

В конце концов, после долгих раздумий, приказал готовиться к прорыву. Вдоль Черной речки к Чертовому мосту мимо Южной ЛЭП, а там уходить в лес на соединение со своими.

Его под руки вывели из блиндажа. Сильно болела голова. В ней словно колокол бился. Тошнило. И в ушах пульсировало.

Черное небо полыхало, хотя канонады он не слышал.

Полыхало везде.

Старший политрук снял каску и молча ощупал вмятину на своей зеленой каске. И тут его столкнули на дно траншеи, а земля снова брызнула грязью в лицо. Рысенков скорее догадался, чем понял беззвучный крик лейтенанта Москвичева — минометы!

Приказа отступать не было, да. Но и обороняться было уже нечем. Собрав раненых, рота начала ползти в тыл.

Утром же, пятая горнострелковая дивизия вермахта пошла в очередную атаку. Но русские внезапно ушли, поэтому горнострелки осторожно стали прочесывать изувеченные воронками траншеи. Время от времени, раздавались сухие щелчки выстрелов — немцы стреляли во всех, показавшихся им живыми. На всякий случай. К этому они привыкли еще с прошлого лета. Русские воевали неправильно — идешь себе в атаку на разбитые артогнем, перепаханные бомбежкой, отутюженные панцерами окопы — там уже и нет никого, вроде бы. Никто не стреляет — только дымятся воронки. Подходишь… Лежат большевики в тех позах, где нашла их смерть, выкованная тевтонским богом войны. Лежат, не шевелятся, присыпанные землей. Ни одного живого! Идешь дальше — и вдруг выстрел или разрыв гранаты или пулеметная очередь по спинам. Сколько Гансов, Куртов, Эрихов остались лежать в русской земле, сраженные предательскими выстрелами в спину… Проклятые фанатики!

Командир взвода Юрген Мильх научился добивать русских в первую же неделю. Арийская жизнь дороже. А под Севастополем он убедился в фанатичности русских. Эти славяне просто не понимали того, простейшей аксиомы — лучше жить в плену, чем умирать за клочок выжженной земли. Война закончилась бы раньше, если русские понимали бы это. Увы, они слишком тупы для этого.

— Лейтенант! Герр лейтенант! — внезапно раздался крик. — Тут живой и руки поднял!

Надо же… И среди большевиков разумные люди попадаются! Впрочем…

— Стоять! Не подходить к нему! Держать на прицеле!

Странное ощущение дежавю вдруг накрыло лейтенанта Мильха. Это уже было. На Мекензиевых горах в июне сорок второго. Они точно так же прочесывали разбитые русские позиции, когда вдруг из одной воронки встал русский моряк с поднятыми руками. Тельняшка его была изодрана, в левой руке он зажал бескозырку с болтающимися черными ленточками. Солдаты его взвода с шуточками стали подходить к нему. Тот молча скалился в ответ. Мильх споткнулся о вывороченный взрывом камень, что и спасло его, когда моряк уронил бескозырку на каменистую землю. Вместе с гранатой уронил. Себе под ноги. Трое погибших, четверо тяжелораненых.

Держа карабин наперевес, лейтенант осторожно приблизился к русскому солдату. Слава фюреру, у этого в руках ни бескозырки, ни каски не было. Невысокий, белобрысый русский тянул к пасмурному небу трясущиеся грязные руки. Мильх осторожно подошел к нему. Тот чего-то быстро забормотал на своем варварском языке. Говорил он быстро, и лейтенант выхватывал лишь отдельные слова:

— Сталин капут, камрад, великая Германия…

— Связать его. И в тыл!

Сашка Глазунов был несказанно рад, что для него война закончилась. Лагерь был совсем не сказкой, но война оказалась еще хуже. Вместо лихих атак и геройских вылазок в тыл врага, бывший зэк внезапно получил бесконечное перекапывание земли и ужас летящей с неба смерти. Лежа под адским грохотом, он внезапно понял, что очень хочет жить. Разве для этого его родила мама? Разве для того, чтобы лежать в болоте и вжиматься от страха в жижу? К чертям собачьим такую жизнь! Сашка не подписывался на такое! Ну вас всех на хрен с вашей войной!

В лагере Сашка плюнул бы любому, кто сказал бы, что Глаз с удовольствием будет подставлять руки, когда его вертухаи крутить будут. А вот поди ж ты — стоит и улыбается. А что такого? Против силы ломить, что ли? Что он, дурак? Не, Сашка Глазунов — не дурак. Немцы нация культурная. Война закончится — он домой вернется, да еще и Европу посмотрит, может и приподнимется там на бюргерах-то… Матери там отрез какой привезет. Сашка Глаз никому не говорил, что сел он после того, как по пьяни сам же ее и избил. Врал всем, что защищал ее, да крайним оказался для поганых ментов. Так врал, что сам же себе и поверил.

…Рядовой Уткин очнулся, когда рядом услышал гортанные голоса. Он осторожно приоткрыл глаза — и точно. Немцы. Прочесывают позиции. А где же наши-то? Лежат наши… Кто-то где-то стонет. Выстрел. Стон прервался. Внезапно Коле Уткину стало жутко. Неужели война закончилась для него? А даже выстрелить не успел. В самом начале его контузило близким разрывом, а потом засыпало землей. Так засыпало, что ногами невозможно шевельнуть. Вот и вся война. И вся жизнь. Коле стало страшно еще и от того, что он так глупо, так бессмысленно прожил свою небольшую жизнь. Ну что там было-то этой жизни? Три класса закончил, потом мамке помогал, потом устроился на завод и пошел в 'фабзайцы'. Только-только успел вступить в комсомол и влюбиться — как тут война. Первый бой и последний. Как же он маме в глаза посмотрит, когда вернется? Спросит его мама: 'Ну что, Коленька, сколько ты вражин убил?' И что Коля ответит? Покраснеет и отвернется. Не… Так дело не пойдет. Еще не хватало — перед мамой краснеть.