Былое — это сон - Аксель Сандемусе

После Агнес у меня было много женщин, были встречи и с горькими последствиями. Этот перечень столь же длинен, сколь и скучен. Я их уже почти всех забыл. Мэри Брук занимает в нем особое место, но и с ней бы тоже у меня ничего не получилось, даже если б она не исчезла, словно сквозь землю провалилась. Во всяком случае, я никогда не был уверен, что люблю ее.

Стоит оглянуться назад, и мы обнаруживаем, что не столько шли по дороге, сколько блуждали по бездорожью. Жизнь человека подобна жизни растения, которое развивается, цветет и приносит плоды, развивается то, что было заложено, все прочее уже эволюция.

Все эти годы я не раз подумывал о том, что мне следовало бы обзавестись сыном или дочерью, неважно кем. Только эти соображения и заставляли меня помышлять о браке. Когда я был помоложе и чаще бывал на людях, мне досаждали молодые женщины, которые жаждали меня женить и вечно подсовывали мне своих незамужних подруг. Смешно, но молодые женщины не могут равнодушно видеть холостяка. Ведь существование холостяков доказывает, что можно прекрасно жить и не обзаводясь семьей. Одна эта мысль превращает их в фанатичек. Они донимают тебя бесконечными: «Как вам, должно быть, грустно!» — или: «Господи, столько женщин мечтают выйти замуж!» — или: «Почему вы не женитесь, мистер Торсон?»

Человек не может быть счастлив, вступив в брак по необходимости. Даже в первые годы, пока у супругов в крови еще бродит тот яд природы, который зовется влюбленностью и который способен довести человека до безумия, — разве это счастье? На мой взгляд, счастье — то же самое, что покой. Я вижу, как многие супруги с большим усилием сохраняют хотя бы вежливость по отношению друг к другу и как каждый упорно настаивает на своем. Они не могут и не желают признавать ничего, кроме своего права, которое зиждется на самых жестоких и косных предрассудках и очень далеко от истинной справедливости, ибо право, основанное на истинной справедливости, предусматривает и большие обязанности. Мне редко случалось наблюдать брак, от которого не разило бы мертвечиной. То, с чем я столкнулся много лет назад на одной ферме в Южной Дакоте, представляется мне самым нормальным браком, хотя обстоятельства, приведшие к конечному результату, могли быть и иными.

Фермер, нидерландец по рождению, поехал на родину и женился там на одной старой деве, — этот факт не делает пример исключительным, но несколько проясняет дело. Не вызывает сомнений, что, прождав двадцать лет свою жертву, женщина с каждым днем все больше и больше ненавидела будущего мужа. И вот бедняга фермер устроил себе трехмесячный отпуск и поехал в Нидерланды. Женщина в который раз расставила свои силки, не смущаясь, что до сих пор они всегда оставались пустыми; и тут ее добычей оказался старый холостяк, много лет одиноко проживший в прериях, не видя ни одной юбки. Он сам готовил себе пищу и стирал белье, потому что холостому мужчине не пристало держать служанку. Ничего не подозревая, он попал в западню. Я уверен, что все происходило именно так. Эту бабу было видно насквозь. Думаю, она много раз оставалась ни с чем, хотя ничего не знаю наверняка.

Но теперь ей втемяшилось в голову, что она могла бы составить и более выгодную партию, и все разочарования молодости обрушились на ее спасителя. Как-то вечером он стал строить планы на будущее — когда они состарятся и им придется отказаться от фермы. Он надеялся скопить к тому времени изрядный капитал и мечтал о маленьком домике в предместье ближайшего городка. Он жил в Штатах с детства и за те три месяца, что провел в Нидерландах, не проникся к ним никакой симпатией.

— Домик? Ни в коем случае! Мы поселимся в Нидерландах! — изрекла супруга.

Муж вздохнул, и лицо его исказилось от муки.

— С тех пор как я обзавелся фермой, я всегда мечтал…

— Нет, мы непременно поедем домой! — перебила она. — И давай не будем ссориться из-за такой чепухи!

Он попал в кабалу к женщине, которая не желала работать и ежедневно всячески поносила его ферму. Она пользовалась его деньгами и портила ему жизнь. Мало того, она лишила его заветной мечты и на старости лет принуждала отправиться «домой», в чужую ему страну.

Чаще таким безмозглым тираном бывает мужчина, но это не меняет дела. Сила всегда на стороне глупейшего. Такие супруги никогда не ведут бесед, не подтрунивают друг над другом, их невозможно представить в постели. Судя по тому, что я видел, все они, независимо от возраста, кажутся стариками, им чужда даже самая обычная жизнерадостность. А все потому, что они живут под вечным гнетом несвободы, страха, холодности и властолюбия. В их жизни нет ничего, кроме требований и недовольства, бесконечных брюзгливых требований, ни теплых слов, ни добрых порывов. Супруги даже не подозревают, что можно жить иначе. Если кто-нибудь намекнет им, что не мешало бы каждому немного расправить крылья, они сперва удивятся, а потом тиран придет в бешенство. Но ничего путного вы от него не услышите, только нечленораздельный рев. Пожалуй, год назад в Норвегии мне тоже следовало держать женщину в ежовых рукавицах, пока я не принял окончательного решения.

Может быть, я преувеличиваю? По-моему, нет. Достаточно вспомнить хотя бы примеры из литературы. Литература — зеркало общества, и счастливые браки, о которых мы читаем, отмечены печатью несбыточных мечтаний. Чарльз Диккенс в своих романах центральное место всегда отводил идеальному браку, он придавал ему огромное значение, но мы не верим Диккенсу. Сам он в браке был очень несчастлив.

Я писал всю ночь, а через четыре часа я уже должен быть в конторе. Каждый день приходится принимать важные решения. Товарооборот поднимается рывками.

В глубине моего сада есть осиное гнездо, по-моему, оно переживает свой расцвет. Оно больше футбольного мяча. Когда я вернулся домой из Норвегии, оно было с детский кулачок и росло очень медленно. А в августе начало расти прямо на глазах, вокруг него постоянно вился рой ос.

То же самое происходит и с фабрикой. Она растем так быстро, что не уследишь, и смотреть на нее приятно. Вот где не ощущаешь ни осени, ни сентября.

И в своей душе я их тоже не ощущаю. Хотя, конечно, сознаю, что лето для меня началось слишком поздно. Я хожу взад и вперед по комнате, смотрю на свои книги, на телефон, который никогда не звонит. И снова меня тревожит одна мысль, она неотступно преследует меня: сдавайся, Юханнес, продай свои акции и начинай выращивать капусту.

Пусть мое дело продолжают другие, они с этим справятся не хуже меня. Если я продам свои акции сейчас, то буду втрое богаче, чем полтора года назад, а мне и тогда казалось, что у меня куча денег. Я хорошо помню депрессию после первой мировой войны и в 1929 году, — чтобы уцелеть, приходилось ловчить и изворачиваться. Я люблю игру, но для меня она уже утратила значительную часть своего очарования.

А почему бы и нет? Я одинок и счастлив здесь, в своем доме. Счастлив? Конечно. Мне хорошо живется. Я здоров, полон сил, и меня еще многое интересует. Тут царит тишина, которую можно сравнить только с блаженством, если с ним можно что-нибудь сравнивать. Наверно, самое лучшее, что есть в мире, человек получает не за деньги, однако и не без их помощи.

И все-таки я сижу и вспоминаю тебя, Сусанна. Но я слишком долго был одинок. Мне было бы не по себе, если б ты спала где-нибудь в этом доме, спала беспокойным сном, потому что тебе чудился бы звук поворачиваемого в замке ключа.

Я слишком долго был одинок.

Сан-Франциско, 9 октября 1940.

Я сижу и наслаждаюсь тишиной. Передо мной ворох бумажек — записи, сделанные в Осло, апрель 1939 года. Я курю и смотрю на эти бумажки. И я просижу всю ночь, чтобы составить из этого вороха единое целое.

Осло. Покончив дела с таможней, я несколько минут ждал такси. Снег перестал, воздух был холодный и влажный. Сырая ясность пахла железом. Я стоял, засунув руки в карманы, и смотрел на новое здание ратуши. Когда Христианию переименовали, у нее изменилось лицо. Мне не хватало Шёгатен.

Христиания! Я люблю старое название. Сидя здесь, я с улыбкой думаю, что в Христианию немцы никогда не пришли бы.

Мимо проехал автомобиль, разбрызгивая по сторонам фонтаны грязи. В такую погоду Осло выглядел не лучшим образом.

Потом у меня в памяти идет какой-то странный провал. Я долго не знал, что же тогда произошло со мной. А теперь, кажется, знаю. Просто на время забыл. Но теперь это самое яркое и отчетливое из всех моих воспоминаний: наклонившись вперед, я постучал в стекло и дал шоферу новые указания.

Остальное еще скрыто туманом, мглой, и оттого я чувствую себя больным.

В теплом холле отеля я впервые почувствовал, что приехал домой. Отель ничем не отличался от всех других хороших отелей, где бы на земном шаре они ни находились: чистые, уютные холлы, мягкие ковры на полу, приглушенные голоса. Вежливый, деловой портье словно снимал с тебя мерку, с безразличным видом записывая твои данные; он быстро перешел на английский, потому что я употреблял слишком много английских слов и обратился к нему на «ты».