Повести - Лев Рубинштейн

За окном, на мосту, дружно грянули молотки.

— Закрой окно! — приказал Поликарпов.

Ефремов закрыл. Поликарпов заходил по палате, позванивая связкой ключей, которую он постоянно носил на поясе.

— Молоты бьют, барабаны стучат! Нет более словесной науки, а одно дело прикладное. Всюду чемберсы, брюсы — иноземные еретики. Слова заморские пошли: были «чертежи» — стали «ландкарты». Были «слуги» — стали «лакеи». Были «воеводства» — стали «губернии». Было «войско» — стала «армия». Ныне генералы науки творят!

— Слова иноземные, сударь мой, и ранее были…

— Были? Новые надобно измышлять, а не чужие на скаку хватать! Царь скачет — там врага побил, тут мост построил. Там корабль сколотил, тут азбуку нарисовал… Скок-поскок! Топ-топ-топ…

Поликарпов остановился и стал глядеть в окно. Ключи перестали звякать.

Он молчал долго.

— Было время, — сказал он наконец, — в тиши науки цвели. Книги о высоком повествовали — о тайнах души, о промыслах священных. Ныне грек-учитель стареет, а ученики шалеют. Киприанов ландкарты и таблицы печатает, а причислен к артиллерии. Зачем тебе ученик? Отдай его в артиллерию!

— Дозвольте, дозвольте, Фёдор Поликарпович, — возбуждённо заговорил Ефремов, — раньше-то наука была за семью печатями, для священства…

— Что орёшь? — грозно сказал Поликарпов. — Ты не на торговой площади! И правильно было! Не для беглых крестьянов книги! Поди с мальчишкой своим! Покуда государева приказа не будет — не возьму его! Я учеников беру учёных, из Академии словено-греко-латинской. Сказано у латинян: «сапиенти сат», что значит «учёному довольно»… Итак, ступай!

— Куда же отдать его, Фёдор Поликарпович?

Поликарпов звякнул ключами.

— В монастырь! Пусть святой братии дрова колет.

— Дать надо было, — спокойно промолвил Киприанов.

Он снова сидел у Ефремова в литейной, повернув своё круглое, толстое, лукавое личико к верстаку, возле которого Ефремов стоял с иглой, держа в левой руке металлический брусок-пунсон, с которого отливают букву.

— Мне Поликарпову подарок дать? — недоуменно переспросил старик.

— А что? Он за определение в чины берёт по пять рублей, а то и по десять. С каждого наборщика по десять копеек в год. Сорока лет ему нет, а дом на берегу реки Москвы построил, дворня у него, две лавки, библиотека в семьсот книг. А жалуется на бедность. Сквалыга!

Ефремов задумался и покачал головой.

— Не дам, — сказал он решительно.

— Куда же пастушка своего денешь?

— У меня будет жить. При книгах.

Дело, однако, оказалось не так просто, как думал простодушный словолитец.

Через неделю к нему на двор пожаловало духовное лицо. Это был человек ещё не старый, с русой бородкой и остро очерченным носом. Он топал сапогами резко и энергично, совсем не так, как положено священникам. За ним шагали два усатых солдата в зелёных мундирах. В руках у них были алебарды.

— Ефремова Михаилу, словолитца, мне надобно! — прогремел гость на весь двор.

— Я, батюшка, — поклонился Ефремов.

Гость вытащил из-за пазухи бумагу, развернул её и прочитал:

— «Ефремову Михаиле, словолитцу государева Печатного двора, приказываю его мальчишку, беглого из крестьянов, доставить немедля в Донской Богородицкий монастырь, отцу эконому Савватию, ради призрения духовного паки телесного. А ежели того не учинит, то платить ему в казну пять рублей, а мальчишку приблудного доставить в монастырь со стражею, дабы не было другим пагубного примера в укрытии беглых на Москве. Подписал начальник Монастырского приказа боярин Мусин-Пушкин». Уразумел?

Ефремов не испугался. Он запустил ладонь в бороду и проговорил почти неслышно:

— Поликарпов донёс…

— Что Поликарпов? — грозно спросил гость.

Ефремов глубоко вздохнул.

— Прав Киприанов, — сказал он, — пожалуй, батюшка, сделай милость в дом войтить.

Гость помедлил с минуту.

— Войду, пожалуй, — сказал он величественно, — а вы, служивые, подождите на дворе.

Алесь слышал этот разговор из открытого окошка. Пот выступил у него на лбу. Он вспомнил полутьму «Василия Блаженного», огоньки свечей и жёлтые, печальные лица монахов. Его туда хотели отдать на всю жизнь.

«Скорей бежать!» — пронеслось у него в голове.

Но как бежать? Солдаты расхаживали по двору и щупали рукоятками алебард то дверь амбара, то оконце бани. С другой стороны двора, вплотную к дому, стоял высокий забор из кольев.

Алесь спрятался на чердаке.

«Ежели начнут меня искать, — думал он лихорадочно, — то вылезу на крышу, а оттуда прыгну поверх забора. Авось проскочу! Я в деревне с сосен скакал…»

Дедушка Ефремов с гостем говорил долго. Когда гость вышел на крыльцо, нос у него был красный, а глаза соловые.

— Стало быть, мальчишка приблудный от тебя сбежал, — проговорил он, с трудом шевеля языком, — о чём истинно жалею… Ежели где найдём его, то к святой братии отвезём немедля. С тем будь здоров!

Он торжественно благословил Ефремова и, покачиваясь, поплыл к воротам. Солдаты переглянулись и последовали за ним. Алесь подождал ещё несколько минут и слез с чердака.

— Не возьмут меня, дедушка Ефремов? — спросил он слабо.

— Пока я жив, авось не возьмут, — отвечал старик, — но смотри со двора никуда не выходи да попам на глаза не попадайся. Прав был Киприанов… Ах, Поликарпов, ах, жмот! Изо всего деньги вышибает!

МАСТЕРА И ПОДМАСТЕРЬЯ

В январе 1708 года в Москву прибыли в закрытом возке четверо людей, закутанных до ушей в медвежьи шубы. Это были типографщики из далёкого города Амстердама: почтенный словолитец Антон Тильманс, он же Де-мей, почтенный наборщик Гендрик Сильбах, почтенный печатник и набойщик Ян Фоскул, почтеннейший переводчик и справщик Илья Копиевич.

Проезжая мимо стен Кремля со стороны Троицких ворот, типографщики велели остановить возок и вылезли на улицу.

Узорные зубцы крепостных стен были занесены молодым снегом. На мосту через замёрзшую Неглинную реку неподвижно возвышались караульные в тулупах и треугольных шляпах. Они держали на плечах алебарды. За их спинами неторопливо перезванивались колокола кремлёвских церквей.

— Красиво! — промолвил Тильманс, склонив голову набок.

— Но холодно, — добавил Сильбах, переминаясь с ноги на ногу.

— А вы как думаете, почтенный Фоскул? — спросил Тильманс.

— Никак, — отвечал Фоскул, равнодушно глядя на Троицкие ворота, — я начну думать тогда, когда мне начнут платить.

— Почтенный Фоскул близок к истине, — сказал Копиевич, — ибо если наш набор нового русского шрифта царю не понравится, он велит своему рисовальщику Куленбаху отдать рисунки букв русским словолитцам на Печатный двор, а нас сразу же отправит в обратный путь.

— Возможно ли это?! — воскликнул Тильманс.

— Весьма возможно. Ибо царь Пётр очень быстро принимает решения.

— Гм, тогда наши деньги пропали, — добавил Фоскул.

— Ну нет, — сказал почтенный Тильманс, — мы привезли с собой славное амстердамское искусство изготовлять книги. Дело не в деньгах, господа! Искусство везде уважается!

— Дело в холоде, — уныло заметил Сильбах. — Не угодно ли, господа, обратно в сани?

Хлопнул кнут, закричали возчики, и возок тронулся дальше вдоль Неглинной, через гудящие народом узкие проезды и бесчисленные ворота.

— Снова антихристы едут, — бормотал какой-то прохожий священник, старательно крестясь на кремлёвские церкви. — Скоро православных-то на Москве не останется… Истинное царствие дьявольское!

С тех пор прошло три месяца.

Почтенному словолитцу Антону Тильмансу Москва понравилась. Мороз был не очень силён, жители были понятливы и добродушны, чиновники важны и благосклонны, девушки румяны и смешливы. И хотя москвичи иной раз обнаруживали то упрямство, не меньше голландского, то сильную склонность к крепким напиткам, но работали они не хуже, чем мастеровые в Амстердаме.

Почтенному наборщику Гендрику Сильбаху, наоборот, Москва не понравилась. В Москве ночи были слишком длинны, улицы слишком кривы, заборов и собак несчётное количество, зато каналов не было вовсе и пушка в обед не палила.

Почтенный печатник Ян Фоскул своего мнения о Москве не выражал и интересовался более всего заработками.

Немецкая слобода, в которой жили голландские типографщики, стояла немного в стороне от города. От неё до Печатного двора расстояние было большое. Типографщики каждый день ездили в город в узком возке, ныряя между сугробами.

Собаки с лаем бежали за возком. Девушки хихикали. Старухи крестились. Уличные торговцы переглядывались и, кривя рты, говорили:

— Царёвы немцы едут.

Более всех недоволен был Копиевич.

— Царь Пётр нас не для того выписал, чтоб мы процветали, — говорил он, — не стану вас обманывать, господа: царь хотел бы видеть на нашем месте русских мастеров.