Когда крепости не сдаются - Сергей Голубов

Он встал и поклонился, распуская совет.

Было еще совсем темно, когда батальоны начали шевелиться. Одни двигались влево, другие — вправо. За передними тянули провода. Появилась телефонная станция штаба дивизии. Мало-помалу начинало светать — холодная муть висела в воздухе…

Вместе со светом ожила артиллерия. Мерно заряжались орудия, повертывались затворы. Пламя мигало, и снаряды с протяжным свистом выносились вперед, оставляя над полем извилистые ленточки дымков. Дельвиг стоял на батарее.

— Дайте-ка еще одну очередь, капитан!

Расставив короткие ноги, с биноклем у глаз, Дельвиг внимательно следил, как умножались над полем ленточки дымков.

— Трубка хороша! — он круто повернулся на каблуках, — еще очередь!

Собственно, стрелять надо было бы группами по восемь, десять и двенадцать батарей сразу, перенося огонь с одной цели на другую. Но так стрелять наша артиллерия еще не умела.

Солдат связи поднялся над горкой присыпанных землей бураков и, приставив руки ко рту, закричал:

— Один зарядный вторую батарею!

И дальше, в белесой пустоте туманящегося утра, поднялась такая же одинокая фигура и так же надрывисто выкрикнула:

— Вторую батарею один зарядный подать!

Две гранаты, одна в хвост другой, упали на батарею и с грохотом лопнули. Свалился в ровик правильный номер левого орудия. Мотая окровавленной головой, у открытой дверцы зарядного ящика упал еще один солдат.

— Меняйте позицию, капитан! — приказал Дельвиг.

Батарея с почти неуловимой быстротой стала на передки. Она шла без потерь, перекрывая открытые места галопом на дистанции между запряжками шагов в пятьдесят. По временам снимала орудия с передков и посылала несколько снарядов. Затем опять шла галопом. Заняли новую позицию. Дельвиг уехал. Батарея работала: задыхаясь, отскакивая назад, окруженные суетящимися людьми, пушки швыряли огни разрывов и выли живым, звериным голосом. Стрельба велась гранатами по площадям в длину видимой цели и в глубину на триста сажен. Но гранаты отскакивали от броневых куполов, как дождь от железной крыши. Форты были неуязвимы, и бесполезность артиллерийской поддержки с каждой минутой становилась все очевиднее…

Тогда начальники дивизий подняли пехоту. Густые строи батальонов и рот сбегали вниз по отлогим скатам исходных высот, с трудом поспевая за быстрыми волнами легких цепей. Чем легче перекатывались цепи и живей подвигались вперед пехотные массы поддержек, тем заметнее свирепела Седлиска. Ее форты дышали огнем и дымом. Шрапнель выбивала людей из штурмовых колонн, как град выбивает колосья на хлебном поле. Снаряды рвались, и от грохота их разрывов больно ударяло в уши, в глаза, в голову. Один снаряд разорвался поблизости от Романюты. Словно тараном ударило в Романюту, и он в ужасе раскрыл рот: вот брызнет из нутра кровь. Ближе Седлиска — гуще тучи выбрасываемых ею бризантных гранат. Скверное чувство тяжким камнем легло на душу бежавшего вперед Заусайлова: он даже замедлил бег. Он видел утром, как отлично действовали наши легкие батареи, и видел теперь, каким пустяком была их работа в сравнении с уничтожающим действием австрийского огня. Заусайлов видел также, как потрясает сила этого огня изумленные души бежавших с ним рядом солдат. Лопался такой снаряд, и корневища взлетевших кверху деревьев бороздили высь, а тысячи зубчатых осколков ураганом смерти и увечий сметали с земли все, что было на ней живого. Заусайлов громко и пакостно выругался. «Отчего же нет у нас этаких орудий?..»

Трехрядная изгородь из железных острых кольев в рост человека, переплетенных по горизонтали и наискось толстой колючей проволокой, стала на путях штурма. Гранатометчики подползли к изгороди шагов на пятьдесят, быстро вскочили, швырнули по гранате и снова упали наземь. Словно мир треснул, так громыхнуло. Черный дым заклубился, взмываясь, и захлестнул все вокруг. А гранатометчики, ныряя в его волнах, уже ползли к проволоке и, выхватив ножницы, кромсали ее неумелыми руками. Ножницы лязгали, проволока закручивалась в кольца. Прихлынула пехота.

— Братцы, у кого ножницы, режь…

— Ложись, окапывайся!

— Вперед!

— Ребятки, поддай маленько!

— Куда поддавать-то? Гляди, вторая отходит…

— Братцы, четвертая отходит…

— Ползи назад…

— Раненых вынести!

— Вынесешь, черт!

— А ты что думал? Поднимай…

— Братцы, не покидайте!

— Не голоси! Вишь, ведь…

Клочья окровавленных серых шинелей висели на проволоке. Атака отливала…

Прячась в оврагах, залегая и перебегая, полк без выстрела подошел к самой подошве гласиса «I-1», но здесь потерял командира и начал пятиться. В сизом дыму мелькали огненные языки рвущихся шрапнелей. И вот снова — пройденная сегодня уже раз полоса фугасов, полоса засек… Полк отходил, роняя множество людей. И вдруг что-то случилось. Барабаны зачастили «атаку». Кверху взлетело и повисло в воздухе «ура». Высокая фигура незнакомого полковника замаячила впереди.

— Слушать мою команду! За мной…

Полковник махнул рукой с зажатым в ней топором, повернулся и пошел на проволоку. Время исчезло. Вмиг были сделаны топорами и лопатами пять проходов в проволоке, и полк, взбежав вверх по гласису, ворвался во внутренний дворик укрепления. Позади — брустверы с круглыми, куполообразными, вросшими вглубь земли броневыми башнями и торчащими из них дулами пушек. Впереди — пороховые погреба, под земляной обсыпкой, похожие на степные курганы с деревьями по скатам. А за ними — крепостная ограда, ядро перемышльской твердыни. Собственно, никакого полка на внутреннем дворике не было, ибо полтораста человек — не полк. Где же остальные? Убиты. Ранены. Спрыгнули в бетонированный ров, когда мост обломился, и застряли там. Полковник Азанчеев, принявший команду над разбитым полком, повернувший его, и приведший сюда, ждал подкреплений из Быхува и контратак из Седлиски. Время вернулось, чтобы томить своей медленностью. Подкрепления не подходили. А контратаки созревали в непостижимой тишине. Внутренний двор походил на склад отбросов: патроны, гильзы, обоймы, каблуки и подметки, снарядные стаканы, бляхи от полевых ремней, рваные шапки, скрюченные трупы, — все это были ненужные предметы, но все они имели прямое отношение к только что отпразднованному смертью на этом месте торжеству.

Здесь Азанчеев отбил три атаки, однако подкреплений не дождался, и в шесть часов вечера повел горсточку своих солдат в отход…

Весь день генерал Щербачев разъезжал по наблюдательным пунктам дивизий. Он не обращал внимания на опасность. Смерть стучалась в мокрый бруствер окопов по сторонам его головы, — он не слышал. Адъютанты волновались:

— Ваше превосходительство…

Он не слышал. Только раз буркнул:

— Отстаньте, поручик!

Однако бесстрашие генерала ничего не могло изменить. Штурм отбивался на всех участках. Из строя уже выбыло около двадцати тысяч человек. Пятая часть этого числа неподвижно лежала возле невырытых еще могил. Теперь было ясно, что, не имея осадной артиллерии, было величайшим безрассудством предпринимать этот штурм. Для временного захвата укрепления «I-1» (Седлиска) потребовалось уложить полк. А прочие атаки — все как одна — или были задавлены огнем противника при самом начале, или захлебнулись на проволоке. К шести часам вечера картина общей неудачи была очевидна. Щербачев не рассчитывал больше ни на случай, ни на темноту. Он знал: все пропало. И все-таки упрямство этого человека еще не желало сломиться и уступить. Проходили часы, — войска лежали под огнем, окопавшись, где и как попало, и не делая никаких попыток двинуться вперед или назад. Только в полночь Щербачев отдал приказ отходить.

Выражаясь языком штабных документов, обстановка требовала деблокировать Перемышль. Может быть, Щербачев и не прекратил бы штурма, но обстановка требовала этого категорически. И вот красные огни ракет резали глубь непроглядной ночи. Ракеты взлетали, поле озарялось розовым светом, и длинные черные тени, вздрагивая, протягивались по земле. Русские войска отходили из-под фортов Перемышля. Свистели кнуты, звенели подковы, хлюпал под тысячами ног грязный талый снег. Форты не прекращали огня всю ночь. Стреляли еще и утром. Отходившие войска видели, как за щетиной хмурых осенних перелесков, где-то далеко позади, на горизонте вспыхивали и, точно дымки гигантских труб, гасли белые облака. Войска двигались по глубоким промоинам грязных дорог, а отставшие раненые, в мокрых шинелях, с покривившимися кокардами на фуражках, тащились целиной. Вброд перебирались через узкие, петлистые речки, с высокими и крутыми берегами, с частыми заводями. Летом в таких заводях шумят камыши и ярко поблескивают под солнцем серебристые рыбьи бока. А теперь, в октябре, над речками висел белесоватый свет, медленно таявший в знобких сумерках. Что это? Два огромных желтых глаза ослепительно блеснули в темноте. Чудище открыло невидимую глотку и взревело так, что лошади и люди шарахнулись в стороны. Это — автомобиль Красного креста ныряет по развалам ночного бездорожья. Уходя, войска оставляли позади бесчисленные бугорки насыпной земли — братские могилы. Списки убитых — бумага, как и всякая другая штабная бумага; на ней — фамилии и цифры. Но для войск списки потерь — это дорогие имена лучших товарищей; для них — почти за каждым именем живет поэма человеческой красоты и боевой славы…