Продолжение поиска (сборник) - Владимир Караханов

Он приблизился, но не сел. Оперся на спинку рукой, взглянул на меня, как сфотографировал, и резко склонил голову на грудь.

Всегда любопытно впервые увидеть человека, о котором уже сложилось определенное представление. В данном случае сходство между оригиналом и созданным в воображении образом оказалось настолько разительным, что я не удержался от улыбки. И впрямь артист.

— Унижен и оскорблен, но смеха вашего достоин. Пригрел перелетную птичку, а она змеей обернулась. Ужален я, ох как ужален. — Он вытащил заглаженный конвертиком платок, промокнул глаза.

«Ископаемое какое-то, — подумал я. — Провинциальный артист-неудачник конца прошлого века».

Гандрюшкин снова произвел фотосъемку, на этот раз несколько увеличив выдержку, — хотел узнать впечатление.

— А платочек вам Валя выстирала? — спросил я.

— Валентина Андреевна — моя невеста. Подробности эти… — Он запнулся. Как у всякого невежды, лексикон его был ограничен: слово «интимные» в нем отсутствовало. — …личные, — нашел-таки синоним, — к делу не относятся.

На его печально осуждающий взгляд, установленный на предельно длительную выдержку, я отреагировал совсем уж неприличным вопросом:

— Почему же вы невесте своей ничего из краденого не подарили: платочки вместе, а золото врозь? Или не про всех клиентов вам рассказала?

Гандрюшкин сел и съежился.

— Вы можете выдать краденые вещи до производства обыска, тем самым облегчив свою вину.

Я произнес эту официальную фразу бесстрастным тоном, втайне надеясь на успех. И ошибся. Меня обманул его подавленный вид, но как раз про обыск упоминать и не следовало. Наша догадка о сыгранной им роли в совершенных кражах явилась для Гандрюшкина обескураживающим откровением, но, услышав про обыск, он, видимо, снова почувствовал себя на прежних, заранее продуманных позициях. А позиции эти без обнаружения вещественных доказательств казались ему неприступными. И небезосновательно: при отсутствии вещей нет и укрывательства краденого, а пособничество путем снабжения информацией в данном случае трудно доказуемо — ведь мог же он делиться с Ризаевым, как и Валя с ним самим, без всякого умысла.

Михаил Евлентьевич выпрямился и твердо сказал:

— Я хочу прокурора.

Я разъяснил, что знакомство с прокурором состоится обязательно, когда Гандрюшкину будет предъявлено обвинение, если наши подозрения подтвердятся.

Потом я перешел к допросу по существу, и он тут же заявил:

— На ваши вопросы я хочу изложить сам.

Весь разворот протокола он заполнил на одном дыхании, будто по памяти шпарил. Я явно с ним просчитался, вернее, недооценил. Он оказался не так прост, как думалось.

А «изложено» им было вот что:

«Ввиду бедственного материального положения и крайне одинокой старости в свободное время после работы я согласился на временное проживание упомянутого в допросе гражданина по фамилии Ризаев который обманув мое доверие занялся преступными кражами и воровством тем навлек на меня тяжкое и обидное подозрение в присвоении вещей им украденных мною доселе невиденных и незнаемых как я предполагаю им то есть вором Ризаевым распроданных и пропитых…».

Дальше в том же высокопарном слоге и без знаков препинания он просил «для собственного очищения» произвести у него обыск и «со всем усердием» признавал себя виновным в нарушении паспортного режима.

Теперь стало ясно, что украденных вещей в квартире Гандрюшкина нет и найти их, когда игра пошла в открытую, будет нелегко.

Я сказал об этом вернувшемуся Рату. Он потребовал сигарету, затянулся, с непривычки поперхнулся дымом, выругался.

— Как ты думаешь, чем этот тип занимается сейчас в коридоре?

Я пожал плечами.

— То-то… С карандашом в руках штудирует УПК[1]. Как тебе это нравится? У него с детства интерес к юриспруденции, — пояснил Рат.

— Болезненный.

— Именно. Значит, вещей у него уже нет, говоришь…

Рат смял окурок.

— Поплакались, и ладно. Отступать поздно. В конце концов, в квартире, где жил Ризаев, мы просто обязаны произвести обыск.

На обыск я не поехал. Кунгаров предложил мне срочно опросить Огерчук: ей могли быть известны неустановленные связи Гандрюшкина.

Не знаю, кому было легче, им ли искать напрасно или мне снова ранить Кенгуру. Во всяком случае, в горотдел все вернулись злые как черти. За исключением Гандрюшкина, конечно. Он заметно посвежел и, казалось, источал добродушие и любовь к ближним.

Рат увел меня и Асад-заде в кабинет, спросил:

— Как со связями?

— Ничего нового: дети живут за тридевять земель, друзей нет. В общем, здесь у него из близких людей одна Валя.

— А вдруг все-таки Огерчук…

— Нет, — перебиваю я, — как укрывательница краденых вещей она исключается.

— Ты что, телепат? Она его ближайшая связь, мы просто обязаны проверить. Ариф!

В практике Асад-заде это был первый серьезный обыск, и вид у него совсем обескураженный.

— Готовь постановление на обыск у Огерчук.

— А заодно у коменданта и соседей Гандрюшкина, — предложил я.

— Комендант и сожительница не одно и то же.

— Огерчук — порядочная женщина. Она хотела создать семью и обманулась, ее обокрали, как и других потерпевших.

Асад-заде писать постановление не торопился, словно ожидая, за кем останется последнее слово.

Оно осталось за Ратом.

— Зря мы спорим. И дело не в твоей психологии.

Все равно прокурор не согласится. Он и в отношении Гандрюшкина настаивал, чтобы отпустили, если ничего не найдем, ты же слышал.

Это уже относилось к Арифу, и он с облегчением кивнул. Еще бы! Ему не пришлось принимать решение, а я по себе знаю, как трудно это бывает, и не только на первом году службы.

Обыск такого рода — оскорбление, и, чтобы нанести его, надо быть уверенным в своей правоте. Но Ариф напрасно радуется. Как и я когда-то, он еще не понимает, что получил всего лишь отсрочку, что скоро он столкнется с необходимостью самостоятельно принимать решения и нести за них ответственность. Может быть, в этом заключается один из признаков профессионального мастерства — милицейского или любого другого.

Асад-заде выглянул в коридор и пригласил Гандрюшкина. На столе уже лежала разная мелочь, отобранная у него при задержании.

— Распишитесь в получении, — предложил следователь, — и можете идти.

Гандрюшкин не спеша вывел подпись, высморкался, произвел наш групповой снимок с максимально открытой диафрагмой. Он проделал все это молча, но с таким достоинством, будто сама оскорбленная добродетель выговаривала нам за него: «Вот видите, как обернулось, а вы сомневались… ая-яй вам, товарищи». Но товарищи не сомневались ни раньше, ни теперь. Поэтому Рат сердито сказал: