Альбом для марок - Андрей Яковлевич Сергеев

Алимпий.

При всей неприязни соседки наперебой с ним заговаривали и хвастались, если он удостоил ответом.

Единственный в квартире – а может, в квартале – Алимпий читал гибкий волшебно пахнущий послевоенный журнал Америка. Америка полыхала летне-осенним жаром во всех киосках: дорого (десять рублей) и боязно (возьмешь, а вдруг что?).

Вожделенный, роскошно-прекрасный журнал попадал ко мне через Тоньку, и я упивался инобытием – так все было ярко и не похоже:

стихи Сэндберга,

картины Уайета,

художественная фотография,

современные города с многоцветными толпами,

ультрамариновый фермер у вермильонного трактора,

прекрасные, чистых линий и цельных красок сковороды и кастрюли…

Мама – когда мне было лет четырнадцать – пригласила Алимпия послушать две гостившие у меня пластинки Вертинского. Войти к нам он отказался и, страдая, слушал из коридора.

Он был странным образом деликатен.

Никогда ни у кого не одолжался.

Не замечал косых взглядов.

В уборной сжигал за собой бумажку – впрочем, так же делали Клара Ивановна и Борис Федорович, Алексей Семенович и Екатерина Дмитриевна. После Бернарихи долго пахло старушечьей затхлостью.

В пятьдесят третьем году, летом, мы переехали на Чапаевский. Алимпий вскорости умер. Перед войной ему было лет тридцать пять.

В нашей квартире на Капельском не было ни одного орденоносца,

ни одного партийного,

ни одного военного,

ни одного инженера,

никого за все время не посадили,

никто не ездил в эвакуацию,

никто не был на фронте: Борис Федорович и папа – по возрасту, Алексей Семенович – по брони, Алимпий – из-за МПВО (я думаю, по нездоровью).

В эти выкладки не попадаю я сам: малолетний.

Все взрослые по определенному признаку (опускаю семейный) распределялись – каждой твари по паре:

русские – папа и мама,

украинцы – Алексей Семенович и Екатерина Дмитриевна,

прочие славяне – Борис Федорович и Тонька,

несостоявшиеся лимитрофы – Борис Федорович и Клара Ивановна,

евреи – Бернариха и Алимпий,

бывшие иностранные подданные – они же,

бывшие проститутки – Бернариха и Клара Ивановна,

из бывших – Борис Федорович и Бернариха,

кандидаты наук – папа и Алексей Семенович,

артистические натуры – Алимпий и Екатерина Дмитриевна,

интеллигенты – Борис Федорович и Алексей Семенович,

служащие – Борис Федорович и Тонька,

преподаватели – папа и Алексей Семенович,

старые без пенсии – Бернариха и Борис Федорович,

учились в гимназии – мама и Алимпий,

нигде не учились – Клара Ивановна и Тонька,

склочничали – они же,

действовали на нервы – Бернариха и Алексей Семенович,

устрашали – Алимпий и Алексей Семенович.

Кухня – народное собрание, товарищеский суд, телеграфное агентство, дискуссионный клуб и театр самообслуживания.

Едва я родился, кухня потребовала, чтобы мама убирала и за меня, – мама всегда просила Клару Ивановну или молочницу Нюшу.

На кухне – из любви к искусству – разыгрывались драмы типа занятие чужой конфорки или незапись газа в тетрадь.

У кухни были свои словечки (старпер, пердикуку́, шедеврально), свои клише (выплывают расписные – всегда про Бернариху – и из советских песен: догадайся, мол, сама; согласна на медаль), стишки:

басня Михалкова Лиса и Бобер,

загадка про трамвай:

      Один правит,

      Один лает,

      Двадцать избранных сидят,

      Девяносто масло давят,

      Двадцать смертников висят,

      Двести с завистью глядят,

свои нестрашные анекдоты:

– Кавалер ухаживает: – Вы такая интересная, вы не полька? – Я не Полька, а Танька – Полька срать пошла.

– Генеральская жена хвастается новым роялем. Ей говорят, что у нее резонанса нет. – Ничего. Мой Ваня все купит. Он и резонанс купит.

– Идут две расфуфыренные. Про них говорят: – Крали! – а они: – Это не мы крали, это наши мужья крали.

– Вокруг газ, в середине гадина – что такое? Это моя жена в газовом платье (вариант неуклюжий: Это моя жена торгует газировкой).

– Меняю жену сорокалетнюю на двух двадцатилетних!

– Меняю жену на комнату!

– В военное время приходит иностранец в нашу баню. При входе ему дают кусочек мыла – знаете, какой дают? Он говорит: – Что это? – Ему говорят: – Это хорошее яичное мыло. – А он скромно так: – Да мне, знаете, всему надо мыться.

– Рузвельт с Черчиллем говорят: – Мы вам помогали, вы нам за это после войны Крым отдайте. – Сталин говорит: – Хорошо. Только угадайте, какой палец средний, – и показывает им большой, указательный и средний. Рузвельт думает: средний и есть средний. Черчилль думает: средний из этих трех – указательный. А Сталин сложил три пальца и показал фигу.

– Начерчилли планы и ждут рузвельтата, – по образцу революционного: – Крыленко встал на дыбенко и как заколлонтает!

Екатерина Дмитриевна рассказала мне, чтобы Клара Ивановна не услышала:

– После войны в Москве откроют новые театры. В театре имени Калинина будет идти Слуга двух господ, в театре имени Сталина – Не в свои сани не садись и в Народном театре – Без вины виноватые.

После постановления услужливое:

– Бетховен выпил Чайковского, съел Мясковского в Сметане, стало ему Хренников, ощутил он Пуччини, вышел во Дворжак, остановился у ящика с Мусоргским, присел на Глинку, сделал Бах, пошло Гуно, но не Могучая кучка, а Девятая симфония Шостаковича.

Не слышал ни одного анекдота от Клары Ивановны, даже нестрашного: она пересказывала фелетён из газеты.

У кухни было свое общественное мнение!

Она бесстрашно разочаровалась новым гимном: не как Боже, царя храни, а надоевшая песня: Партияа Ленина, партияа Сталина, мудрая партия большевиков. Интернационал хоть красивый был.

Кухня участвовала во всеобщей тяжбе Лемешев – Козловский. Предпочтения никому не отдавалось, пока Козловский сам не нанес себе смертельный удар: спел Юродивого. Кухня ахнула: – До чего дошел!

На операх прямо из Большого кухня тонкачествовала, злорадно ловя шепот суфлера.

Кухня вздрагивала каждый раз, когда радио произносило: Марина Козолупова, класс профессора Козолупова. Специально для кухни транслировалось культурное и понятное:

      Ах, истомилась, устала я

      Сын мой милый, дорогой

      О дай мне забвенье, родная

      Я тот, кого никто не любит

      И, как бомба, разрывает

      Бродил я между скал

      Бедный конь в поле пал

      Я цыганский барон

      Любовный мой напиток

      Не дорог он ценой

      Расскажите вы ей

      Сто разных хитростей и непременно

      Скоро ты будешь, ангел мой

      Близок уж час торжества моего

      Что ж потом? что ж потом? что ж потом?

      Паду ли я, стрелой пронзенный

      Часы любви бегут

      В сиянье ночи лунной

      Украли мою копеетьку

      Не счесть алмазов каменных в пещерах

      Восток прекрасный сказочный край

      Сатин, муслин, кисея

      Каким вином нас угощали

      Я собой хорош

      Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный

      Хожу по дворам

      Фигаро здесь, Фигаро