Шах королеве. Пастушка королевского двора - Евгений Маурин

– Ваше высочество, – ответил Гиш, напрягая весь свой ум и ловкость, чтобы, не вызывая в Филиппе духа противоречия, попытаться отклонить его от задуманного. – О том, что вы правы, не может быть никакого спора. Конечно, муж всегда прав, когда отстаивает свое достоинство. Но нельзя увлекаться одной только жаждой осуществления своих прав, нельзя отдаваться законной мести, не взвесив, да не обрушатся ли последствия мести на самого мстящего? К чему должны вы стремиться? Мне кажется – к тому, чтобы на вашу долю досталось торжество, на долю ваших оскорбителей – унижение. Боюсь, однако, что ваш план поведет лишь к совершенно обратному результату и что на вашу долю достанутся новые унижения, а на долю оскорбителей – новое торжество! В самом деле, примите во внимание как гордый, самолюбивый характер его величества, так и положение вашей супруги, сестры дружественного, союзного Франции монарха. Ну хорошо! Вы застанете любовников на месте преступления, насладитесь кратким торжеством. А дальше? Скандал огласки не получит, развода с ее высочеством не допустят, вас же либо подвергнут продолжительному изгнанию, либо сошлют, либо – от его величества можно ждать всего! – посадят в Бастилию. И тогда король будет совершенно открыто и без помехи навещать вашу супругу, которой уже не сможет грозить тогда вмешательство ревнивого мужа. Что же готовите вы себе таким образом? Новые страдания и никакой радости!

– Ты заблуждаешься самым коренным образом, милейший Гиш! – со злобной усмешкой возразил Филипп, снова начинавший хмелеть. – Не забудь про существование двух важных инстанций – моей матушки в Испании! Матушка не допустит, чтобы я пострадал за чужую вину; она ведь в юности достаточно грешила против святости домашнего очага, чтобы теперь не проникнуться благоговением к этой святости. А с мнением и желаниями королевы-матери братец не может не считаться. Нет, в Бастилию меня не посадят, за это я тебе ручаюсь! Далее ты говоришь, что король станет свободно навещать мою супругу. Да ведь разрыв между мной и герцогиней будет открытый, какое мне дело тогда, с кем и как она путается? А главное – этого не будет! Испания не потерпит такого явного оскорбления своей инфанты![12] Уж не думаешь ли ты, что Людовик решится из-за Генриетты на войну? И неужели ты думаешь, что английский король первый не вызовет сестры изФранции, раз ее имя с угрозой будет трепаться всем народом в качестве причины международных осложнений? Ну, так чем же я рискую? Небольшой прогулкой за границей или отъездом на юг? Плевать я хотел на такое наказание! Вот ты говоришь: «Новые страдания и никакой радости»! Да, да, брат, радость! Ты вот молол что-то про права да про сладость мести… Глупости все это! У меня совсем другая заковырка. Ты думаешь, я отправлюсь в изгнание или ссылку один? Как бы не так!

– Да что же именно задумано у вас, герцог? – спросил Гиш.

Филипп, хмелевший все больше и больше, залпом выпил еще стакан крепкого вина и продолжал заплетающимся языком:

– Я, брат, себе такую козявочку присмотрел, что просто отдай все, да и мало! Вот она, радость-то! Да, милый мой, всех в дураках оставлю. Видал, может, у Генриетты новую фрейлину? Этакая дикая козочка из Турени: Луиза де Лавальер! Это тебе будет не какая-нибудь де ла Тур. Та – из озорства, а стыдливости – ни на грош. Ну а Луизочка… Господи, что за голубок!.. Хэ-хэ-хэ… они меня в ссылку, а я – с Луизочкой… – Герцог Орлеанский сделал попытку налить себе еще вина, но рука повиновалась ему даже менее языка, и, залившись пьяным, с идиотским смешком, он пробормотал: – Помоги-ка мне, Гиш, добраться до постели! Опять меня разморило…

Гиш кое-как уложил герцога Филиппа и затем взволнованно кинулся в сад. Он сам не понимал, почему такой болью отозвались в его сердце слова герцога Филиппа, но остро сознавал, что не может допустить осуществления высказанных им поползновений на Луизу де Лавальер.

Луиза! Пугливая серна с кротким, ласковым взглядом глубоких глаз! Ландыш лесной, чарующий скромным нарядом невинности и безыскусственным ароматом лесов! И это чудное созданье должно пасть жертвой недалекого, хмельного, грубого в душе и во вкусах герцога Орлеанского, который лишь сорвет покровы девичьей стыдливости, чтобы затем равнодушно, как негодную ветошь, бросить кроткую красавицу?

– Никогда! – вслух крикнул Гиш в ответ на свои мысли.

Однако, как ни был он искренне потрясен, он тут же сам улыбнулся своей горячности. Почему все это так взволновало его? Уж не полюбил ли он Лавальер? Уж не попался ли в сети бога Амура он, доселе с удивительным, беспечным искусством заманивавший в эти сети других?

Гиш глубоко задумался. Нет, он не мог сказать, что уже полюбил Луизу. Но во всяком случае что-то нежное, сердечное пробуждалось в его душе каждый раз, когда он встречался с девушкой. Ни одна женщина до сих пор не пробуждала в его сердце таких струн. Были красавицы, заставлявшие все его существо загораться необузданной страстью и жаждой обладания; были кокетки, домогательство которых явилось для Гиша тонким и красивым поединком, где враг побивает его же оружием; были надменные, холодные, недоступные, которых крайне отрадно было смирить, принизить, заставить почувствовать власть и силу истинного мужчины; были, наконец, просто знатные, значительно превышавшие самого Гиша рангом и положением, казавшиеся ему завидным призом, достойным честолюбивых стремлений признанного донжуана. Но таких, которые, подобно де Лавальер, пробуждали бы в сердце Армана что-то похожее на детскую, невинную молитву, – нет, таких не встречал еще на своем пути холодный, избалованный красавец!

И сама Луиза, казалось, не оставалась равнодушной к Арману. При встречах с ним она мило розовела и ее взор вспыхивал искренним удовольствием: ведь простодушная провинциалочка не научилась еще выражать холодность там, где сердце загоралось радостью, как не умела вообще притворяться. И Гишу невольно вспомнилась при этом Олимпия Манчини, графиня де Суассон, некогда отвергнутая Людовиком Четырнадцатым племянница всесильного Мазарини, а ныне последняя жертва непобедимого графа де Гиша.

Но не в пользу Олимпии было это сопоставление, и Арман поспешил прогнать образ необузданной, мстительной, злобной, распущенной итальянки, чтобы снова задуматься о Луизе де Лавальер и грозящей ей опасности.

Теперь Гиш уже твердо решил, что ни в коем случае не допустит осуществления планов герцога Орлеанского. Наоборот, эти планы должны с треском провалиться. Тогда можно будет рассчитывать на возобновление дружбы короля, на усиление расположения Генриетты и… Ну добиться Луизы, которая добровольно, конечно, не кинется в объятия герцога, будет уже не так легко посрамленному Филиппу!