Беседы об архивах - Мариэтта Чудакова

Иное дело - творческие рукописи большого писателя. Даже если все произведения его счастливым образом оказались опубликованы при жизни, все равно его рукописи остаются ценнейшей частью его архива и будут постоянно пополнять научное знание о литературе.

Как все меняется! Что было раньше птицей,

Теперь лежит написанной страницей.

Н. Заболоцкий

РУКОПИСИ

ГОВОРЯТ

- Понятно, когда найдена рукопись неизвестного до сих пор произведения... Но если это стихи или рассказы, которые уже десятки и даже сотни раз переиздавались!

Так ли необходима рукопись, когда есть печатный текст и хорошо выверенный?

- В том и дело, что для архивиста, как и вообще для человека, имеющего дело с рукописными источниками, никакая книга не несет на себе отпечатка законченности. Можно, пожалуй, сказать, что чувство благоговения перед печатным словом у архивистов сильно понижено. Они знают, что любой печатный текст текуч, а незыблем тот единственный подлинник, с которого делаются все печатные издания. Они знают также, что любое полное собрание сочинений, которого с нетерпением ожидают подписчики, становится неполным уже в момент выхода - находятся новые письма, новые редакции известных произведений, новые архивные сведения об обстоятельствах их создания и печатания...

Поговорим подробнее о творческих рукописях.

Начнем с того, что авторская рукопись - это единственное абсолютно бесспорное доказательство принадлежности произведения данному писателю.

Мы нередко читаем об отысканных в старых журналах и газетах неизвестных до сей поры, никогда не переиздававшихся рассказах или статьях известных писателей - вовсе не подписанных ими или подписанных псевдонимами. Современная отечественная наука располагает довольно хорошо разработанными методами атрибутирования - установления авторства. Так, в последние годы группа научных работников, готовящая академическое тридцатитомное Собрание сочинений А. Чехова, осуществляла сплошной просмотр периодики 1880-х годов и обнаружила немало неизвестных прежде текстов писателя. Но даже самая добросовестная, учитывающая множество историко-литературных фактов и соответствий атрибуция остается лишь более или менее убедительной гипотезой. А если бы была найдена рукопись - характерный почерк А. Чехова восьмидесятых годов не оставил бы никаких сомнений.

В Собрание сочинений Н. Добролюбова в 1937 году включена была статья "Сведения о жизни и смерти царевича Алексея Петровича", напечатанная в 1860 году в "Современнике" за подписью "П". Комментатор подробно объяснял, насколько ярко выразились в этой статье взгляды автора, и отмечал "курьезную ошибку" "Русского биографического словаря", где "статья... приписана Пекарскому, тогда как это есть работа Добролюбова". Между тем П. Пекарский и был автором этой работы (и в последнем Собрании сочинений Н. Добролюбова ее нет), а Н. Добролюбов разве что редактировал ее: в Рукописном отделе Публичной библиотеки в Ленинграде в фонде П. Пекарского хранится черновой автограф основной части этого сочинения...

Но вот автограф изучен, авторство установлено, произведение опубликовано. И все же рукопись всегда остается главным и наиболее надежным источником для изданий и переизданий писателя. Казалось бы, можно механически перепечатывать с уже имеющихся книг - прижизненных или посмертных публикаций.

Однако тексты нередко искажены цензурным вмешательством, слишком энергичным редактированием, неряшливым набором и авторским невниманием при чтении корректуры. Какая-то порча текста при любых изданиях неизбежна, это хорошо известно текстологам. И всякий раз при новом научном издании однажды опубликованный текст будет сверен с подлинником.

Абсолютное значение рукописи, казалось бы, отпадает, когда имеется издание академическое, где устранены все искажения, где печатный текст уже был однажды внимательнейшим образом сверен с рукописью и выправлен по ней там, где это оказалось необходимо. Но текстология развивается, как и все остальные науки. Раньше слово, а то и целую фразу, читали так, теперь читают иначе. Когда в 1910 году П. Морозов сделал замечательное открытие, расшифровав отрывки не дошедшей до нас так называемой десятой главы "Евгения Онегина", среди опубликованных им строк оказались такие:

Я всех уйму с моим народом,

Наш царь в покое говорил...

В то время никто не засомневался в правильности этого чтения. Слишком сложными были тогда другие вопросы, встававшие перед текстологами при анализе рукописи: надо было понять последовательность строк, разъяснить описки и ошибки Пушкина, расшифровать сокращения ("3" - царь, "Р" русский или Россия, "Л" - Лунин, "Б" - Барклай или Бонапарт и т. д.), прокомментировать исторические и политические намеки...

И только в 1940-х годах в строку, не совсем внятную по смыслу, вгляделись внимательней. И ясно увидели, что все вроде бы отчетливо -читавшиеся буквы совсем другие, что это не "в покое", а "в конгр.", то есть недописанное "в конгрессе" (а было уже известно, что речь идет о Лайбахском конгрессе):

Я всех уйму с моим народом,

Наш царь в конгрессе говорил.

"Так это и печатается теперь", - эпически заключает этот рассказ об одном из сотен и тысяч текстологических казусов Сергей Михайлович Бонди замечательный филолог, один из лучших отечественных текстологов и знатоков пушкинских рукописей.

Именно он еще в студенческие годы прочел заново тот самый листок, который незадолго перед тем расшифровал П. Морозов. В докладе, прочитанном в семинаре, которым руководил профессор С. Венгеров, С. Бонди высказал гипотезу, что каждое из четверостиший - это начало отдельной онегинской строфы, причем последовательность этих строф жестко определена самой записью, представляющей собой авторский шифр. (История этого открытия рассказана в романе Каверина "Исполнение желаний".) Эта гипотеза обладала редкой для литературной науки убедительностью. Другой замечательный пушкинист, Борис Викторович Томашевский, человек, получивший математическое образование и более других строгий в оценке степени достоверности филологических гипотез, в статье об истории разгадки десятой главы писал, что положения, высказанные С. Бонди, "дали возможность с полной несомненностью реставрировать десятую главу в пределах дошедшего до нас текста и указать, что именно нам недостает". Сам же Б. Томашевский и продолжил текстологическую работу над главой и сформулировал принципы ее печатания.

Под его редакцией подготовлен был первый пореволюционный однотомник "Сочинения А. С. Пушкина", ставший на ряд лет основным собранием сочинений поэта для всех читателей. Особенно большая работа проведена была над текстами тех произведений, которые не печатались при жизни Пушкина, "Медный всадник", "Каменный гость", "Дубровский". Новое, внимательное прочтение автографов дало возможность очистить тексты от самых разнообразных искажений, бытовавших в них около 80 лет.

Совсем особая проблема - чтение рукописей черновых, то есть со многими поправками. И здесь можно с решительностью говорить о том, что в двадцатые-тридцатые годы нашего века была создана новая текстологическая традиция. Именно в эти годы отечественная текстология, имеющая дело с литературой нового времени, стала наукой (древние рукописи успешно читали и прежде того).

В первые десятилетия после смерти Пушкина его черновики читались с одной целью - выбрать из них неизвестные куски текста, варианты строк. Потом это отношение к ним как к подсобному материалу сильно изменилось их стали печатать целиком, стремясь воспроизвести каждое зачеркнутое слово, причем так, чтобы тщательно сохранить само "пространственное" его положение - под строкой, над строкой и т. д.

Внимание издателей было обращено при этом только на место, где стоят слова, а не на связь их друг с другом и с общим замыслом. Понятно, что много слов оставалось при этом неразобранными.

Новая система чтения рукописей Пушкина ("удивительная по своей стройности, простоте, ясности и всеобщности" - так определил ее один из старейших пушкинистов Николай Васильевич Измайлов, четверть века заведовавший Рукописным отделом Пушкинского дома) была разработана усилиями многих текстологов, но главным ее создателем был С. Бонди.

Он взглянул на черновик не как на бесформенную груду разобранных и неразобранных слов и отрывков фраз, а на некий по-своему целостный, связный, только еще не прочитанный текст. Он выдвинул важнейший тезис читать черновую рукопись нужно в той последовательности, в какой она писалась автором. Только такое чтение дает возможность увидеть беспорядочные записи в разных местах листа как следы единого процесса, единого движения автора к законченному тексту стихотворения. Оно помогает прочесть и те слова, которые не могут быть разобраны иным путем. С. Бонди заметил, например, что "у Пушкина (да, вероятно, и не у одного Пушкина) есть манера: если какое-нибудь слово ему приходится писать несколько раз (например, зачеркивая и снова повторяя его), то во второй, третий и т. д. разы он пишет его вовсе неразборчиво: ему надоедает несколько раз писать это слово, и он вместо слова пишет нечто совсем неясное" - иногда даже заменяет их чертой, линией!