Услышь мою тишину - Тори Ру

голосов. Черная перевернутая шляпа с горстью мелочи и мелкими банкнотами внутри, скамейка в обвитой плющом беседке, луна над Пашиным домом, бумажный самолетик, летящий в небо с железнодорожного моста… Все самые яркие, самые радостные места, запомнившие нас троих.

Теперь мой потерянный друг проводит там время один.

Грудь сдавливает тоска, я плачу навзрыд, реву в голос, отчуждение и заторможенность тают, как сугроб в апрельский день, а еще одну освободившуюся часть души и разума заполняют хорошо забытые эмоции и мысли.

Я ведь люблю его. Я все еще люблю его, но ответственность за гибель сестры лежит на наших плечах.

Чертов всезнающий и все понимающий Сорока!

Углубляюсь в дорожную сумку, нашариваю в ней олимпийку, набрасываю ее на спину и завязываю рукава у шеи. Оранжевые лучи проникают в комнату через окно крыши — медленно приближается вечер, но Ирины Петровны все еще нет.

Мне невмоготу сидеть дома.

Забираю трость, иду в коридор, с трудом обуваюсь и направляюсь к калитке.

Мне нужно о многом подумать, многое заново принять, попробовать жить с этим, пусть даже от боли придется дышать через раз.

Длинная синяя тень протянулась на десятки метров вперед, спотыкаясь и упрямо кусая губы, я продираюсь сквозь борозды поля в жуткое заброшенное место с ржавыми остовами плугов и водонапорной башней, вырастающей из холма.

Я хочу встретить там закат. Несмотря ни на что, я хочу поделиться им с Пашей.

* * *

17

С возвышения открывается удивительный вид на лоскутное одеяло леса, поле и озеро вдали, и сознание включается в странную игру, пытаясь отыскать в безлюдной местности признаки присутствия человека. Раскинувшаяся внизу картина кажется мне нестерпимо знакомой, похожей на пейзаж, что мы почти каждый вечер наблюдали с крыши высотки. Только в городе в разноцветных густых кронах тонул старый микрорайон, а за полем блестело белое лезвие пруда.

Я сейчас как дома. Как дома год назад.

И кто-то все еще ждет меня и скучает за гранью несбыточных снов…

— И ты тут? — неожиданно раздается из-за плеча, я вздрагиваю и резко поднимаю голову.

Сорока бесшумно садится рядом, вытягивает вперед длинные ноги и упирается ладонями в теплую землю.

— Мы попрощались, — смеется он, — но ты, кажется, не вынесла разлуки.

— Я шла не к тебе! — Справляюсь с нахлынувшей слабостью и покалыванием в пятках, и подавляю довольную улыбку — я несказанно рада его видеть.

— Хорошо. Хорошо, что не ко мне, — кивает Сорока, в его ледяных глазах дьявольским огнем отражается оранжевое предзакатное солнце, и иголка дискомфорта пронзает мое обугленное сердце.

Я съеживаюсь, но Сорока широко и безмятежно улыбается:

— Это значит, что ты задумалась о чем-то важном. Значит, тебе больше не нужны советы постороннего стремного типа для того, чтобы разобраться в себе…

— Что ты вообще делаешь здесь? — перебиваю невпопад, и Сорока напрягается.

— Если честно, я шел за тобой от самой околицы. Ладно. Прости, что помешал! — Он собирается встать и уйти, и я тут же вскрикиваю:

— Останься!

Сорока удивленно поднимает бровь и прищуривается. Повисает неловкая тишина. Он мучительно раздумывает над чем-то, а я густо краснею.

Что я делаю? Вцепилась в парня — гружу его, изливаю душу, навязываюсь, отвлекаю… У него полно и своих проблем — это видно, но он тратит время на общение со мной.

— На самом деле… — пищу я, прочищаю горло и продолжаю увереннее, — я думала. Много думала над твоими словами. И я хочу рассказать тебе о причине, приведшей меня сюда.

Он ложится на траву и смотрит в полинявшее к вечеру небо:

— Валяй!

Бросаю взгляд на его упрямый подбородок, на грудь, обтянутую белой трикотажной тканью, на вены, проступающие на руках и несущие кровь к запястьям и длинным пальцам.

Страшная ассоциация взрывается в голове, в глазах на миг темнеет, я отшатываюсь и часто моргаю.

Негоже пялиться на людей. Тем более мне — запутавшейся, искалеченной дуре.

— Ну? — напоминает Сорока, и я собираюсь с мыслями.

— Речь пойдет о том парне. О Паше. — Мне тяжело произносить вслух то, что я запрещала себе даже обдумывать, но я намеренно выворачиваюсь перед Сорокой. — Я, он и сестра были лучшими друзьями. До тех пор пока я не призналась ему в любви, а он не ответил, что чувства давно взаимны. Наш роман был коротким, но бурным. Наверное, мое состояние тогда действительно походило на то, о чем говорил ты — я летала по воздуху, ничего не соображала, мир сиял, и только Паша был нужен мне двадцать четыре на семь… И это было ужасно.

— Да неужели? — с сарказмом уточняет Сорока, поворачивается на бок и подпирает ладонью щеку. Сквозь его резкие черты проступает раздражение, и я убеждаю:

— Это так! Если бы не наша бездумная интрижка, сестра была бы жива. Если бы не желания, которые я не смогла побороть, все было бы хорошо! Стася… она ничего не знала о нас. Перед ее возвращением я умоляла Пашу держать язык за зубами. Он не хотел этого делать, и мы поссорились. Сильно. В истерике я даже врезала ему… Почему? — опережаю я назревший у Сороки вопрос и выплевываю обжигающие слова, — да потому, что я видела, как сестра всегда смотрела на него. Я видела, как он смотрел на нее. Она была красивее, талантливее, искреннее и чище меня. Она была лучше меня во всем! Они лучше ладили и больше подходили друг другу!.. Я родилась раньше на двадцать минут и с ясельной группы детского сада защищала Стасю от обидчиков, дралась за нее и стояла горой. А потом я так запросто предала ее — воспользовалась отъездом и впервые в жизни перетянула одеяло на себя. И мысль держать наш роман с Пашей в тайне возникла только потому, что я боялась. Боялась, что она щелкнет пальцами и он забудет обо мне. Ну и кто я после этого, а?..

Сорока проводит ладонью по челке и снова ложится на траву, я не могу определить, слушает ли он меня, но остановиться не могу тоже.

— Я, Паша и Стася продолжили тусоваться втроем, почти как раньше. С той лишь разницей, что двое из нас лапали и щипали друг друга, лизались и дебильно хихикали, когда третья отворачивалась или выходила из комнаты. Мы обманывали, избегали, врали, краснели… Паша больше не заикался о любви, кажется,