Последний порог - Андраш Беркеши

Читая этот приказ, Чаба невольно задумался над тем, от кого дядюшка Геза, корреспондент Венгерского телеграфного агентства, мог получить его. В бумаге говорилось о том, что «в связи с резким ростом активности нелегальной компартии необходимо значительно усилить борьбу против нее...». Чаба запомнил даже целую фразу из этого приказа: «...Нам никогда не удастся полностью уничтожить подпольное движение, если мы и впредь будем бороться с его участниками, опираясь лишь на один Уголовный кодекс...»

Браун терпеливо ждал ответа Чабы, а тот упорно молчал, мысленно восстанавливая в голове беспощадные параграфы секретного приказа, согласно которым должны быть немедленно арестованы не только члены компартии, но и лица, подозреваемые в антигосударственных настроениях.

И снова Чабу охватил страх: «Выходит, этот человек может арестовать меня всего лишь по подозрению. А венгерское гражданство нисколько не защитит меня. Я должен обращать внимание на каждое его слово, на каждый жест или ужимку».

— Вы, конечно, знаете, что Радович коммунист? — снова повторил свой вопрос Браун.

— А вы полагаете, что Милан Радович рассказывал мне об этом? Нет, он со мной о таких вещах никогда не говорил. Да я и не думаю, чтобы он был членом компартии.

— Это факт, господин Хайду, — проговорил Браун, сверля Чабу взглядом. — Он сам признался.

— Удивительно.

— Что он признался?

— И это тоже. Но я имел в виду не это, а то, что Радович коммунист.

С этого момента Браун начал задавать вопросы с присущей ему быстротой, стараясь сбить допрашиваемого с толку.

— Может, он национал-социалист?

— Как так? По-вашему выходит, кто не коммунист, тот, значит, национал-социалист?

Браун поднял руку. Карандаш он держал так, как дирижер держит свою палочку.

— Молодой человек, вы не спрашивайте меня, а отвечайте на мои вопросы.

— На такие вопросы я не могу отвечать.

— Кто не коммунист, тот антикоммунист.

— Ну что вы! Это было бы слишком просто. Я, кажется, начинаю понимать вашу логику. — Чабу душила злость. — Но я не дурак. — Он язвительно улыбнулся: — Выходит, раз Радович не национал-социалист, то он обязательно большевик. Так жонглировать словами я не могу, ведь это не игра, господин штурмбанфюрер. Я, если изволите знать, тоже не являюсь национал-социалистом. — Последние слова Чаба произнес особенно серьезно, взгляд его был холоден.

— В этом я убежден, — ледяным тоном заключил Браун. — И еще кое в чем.

— Вы хотите сказать, что я коммунист?

— Что я думаю и что я хочу сказать, господин Хайду, это уже мое дело.

Пожав плечами, Чаба замолчал. Ему показалось странным то, что его допрашивали в присутствии Эндре и Эккера. Возможно, Браун рассчитывал на то, что он станет говорить о Милане иначе, чем Эндре или профессор? Интересно, куда же подевались мать и дядюшка Вальтер? Затянувшееся молчание становилось невыносимым.

Совершенно неожиданно заговорил Эккер. Казалось, голос его доносился откуда-то издалека. Чаба полуобернулся к профессору, который не спеша промокал платком потный лоб, на губах у него играло нечто похожее на улыбку.

— Прощу прощения, господин штурмбанфюрер, что я заговорил без вашего разрешения, но думаю, что вы поймете мое благое намерение и извините меня за это.

— Пожалуйста, господин профессор, — подобострастно произнес Браун.

Эккер встал и, делая мелкие шажки, прошелся перед Чабой. Теперь он был на целую голову выше сидевшего юноши.

— Господин штурмбанфюрер, — начал Эккер дружески-поучительным тоном, — вы тысячу раз правы. Мы, — левой рукой он показал на Эндре, а правую руку положил на плечо Чабе, — с друзьями прекрасно понимаем, что вы выполняете свой долг, хотите, так сказать, пролить свет на очень трудное для нашего понимания дело, которое для нас лично является не только сложным, но и печальным. Я думаю, что могу сказать не только от своего имени, но и от имени моих друзей, что все мы хотим помочь вам. Да-да, уважаемый господин штурмбанфюрер, мы хотим вам помочь, но сделать это очень трудно, когда нас считают как бы сообщниками или же просто подозревают. Извините...

Вы, господин штурмбанфюрер, кое о чем забыли. То, о чем я сейчас скажу, очень важно, так как, если оставить это без внимания, то может получиться серьезное недоразумение — мы не найдем общего языка и той точки соприкосновения, без которой невозможно достичь нужных результатов. — Проговорив это, Эккер приблизился к столу: — Господин штурмбанфюрер, вы, видимо, запамятовали, что мои друзья являются венгерскими подданными, выросли они и воспитывались в венгерских условиях, а следовательно, образ мышления у них тоже венгерский, да и на все события современной жизни (как на хорошие, так и на плохие) они смотрят совершенно другими глазами, судят о них по писаным и неписаным законам Венгрии. Иначе говоря, человек, которого считают там антифашистом, вовсе не является государственным преступником, а антикоммунист может быть таковым, и так далее и тому подобное.

Вы говорите, что Радович коммунист, и нам, к сожалению, приходится этому верить. Но Милан Радович тоже венгерский подданный, и если бы он не был членом нелегальной компартии, то, как венгерский гражданин, с полным правом мог бы разделить антифашистские взгляды, поскольку в Венгрии национал-социалистская партия вовсе не является правящей партией. Вы же ждете от моего ученика и друга Чабы Хайду, чтобы он на ваш вопрос ответил конкретным «да» или же «нет».

Извините, господин штурмбанфюрер, это просто-таки невозможно. Мои друзья — а я их обоих хорошо знаю, так как они вот уже два года учатся у меня, — кроме белого и черного цвета различают еще и различные оттенки. И если, например, Милан Радович как-нибудь в разговоре со своим другом Чабой говорил — а я уверен, такое обязательно было, — что он не любит фюрера, ненавидит национал-социалистов и тому подобное, то из этого вовсе не следует делать вывод, что Радович коммунист, хотя бы потому, что в Венгрии до сих пор многие ведущие политики выступают с заявлениями, направленными против фюрера, разделяют антифашистские взгляды. Но, уважаемый господин штурмбанфюрер, все это нисколько не мешает этим людям ненавидеть коммунистические идеи. — Улыбнувшись сначала Чабе, а затем теологу, он приблизился к Брауну: — Господин штурмбанфюрер, вы хорошо знаете, что я отнюдь не намеревался присутствовать на этом допросе и, лишь уступив просьбе вашего начальства, как член совета университета согласился прийти сюда и высказать свое мнение.

Браун с любопытством посмотрел на улыбающееся лицо Эккера:

— Ну-с, господин профессор, я вас слушаю, меня очень интересует ваше мнение.

— Можете смело зафиксировать мои слова в протоколе. Мои ученики заявляют, что они не знали о том, что Милан Радович является членом коммунистической партии, не знали они и того, что он принимал участие в нелегальной деятельности на территории империи или других стран. Так ведь, ребята?

Чаба кивнул, бросив на профессора взгляд, полный благодарности.

— Так оно и есть, — чуть ли не в один голос заявили оба юноши.

— Они обещают вам, — продолжал Эккер, — что если вспомнят что-нибудь важное, имеющее отношение к делу Радовича, то незамедлительно сообщат об этом вам. Не так ли?

— Я обещаю, — устало проговорил теолог и вопросительно посмотрел на Чабу, который молчал, устремив неподвижный взгляд куда-то вдаль.

Домой Чаба вернулся только на рассвете. Выйдя из такси, он сразу же заметил, что домашние еще не спят. Ему очень хотелось избежать встречи с ними, но он понял, что это ему не удастся. «Будь что будет», — мысленно решил он, однако в дом вошел с чувством угрызения совести.

Мать встретила его в холле. Лицо ее была заплакано, под глазами темные круги.

— Ты всю семью свел с ума!

— Я не знаю, о чем ты говоришь, мама.

В дверях, которые вели из библиотеки, появилась фигура Вальтера фон Гуттена, а позади него выглядывал Аттила.

— Эльфи, входите, — вымолвил подполковник с наигранным спокойствием.

Чаба сделал было шаг вперед, но тут же остановился.

— А не отложить ли нам этот разговор до утра? — спросил он, глядя на часы. — Половина четвертого, а я так устал.

— Мы тоже устали, — заявила Эльфи. — Нужно поговорить прямо сейчас.

Все вошли в библиотеку. Эльфи нервно расхаживала взад-вперед по залу и то и дело промокала глаза носовым платком.

— Какой позор! До чего мы дошли!

Фон Гуттен подошел к сестре и, взяв ее под руку, насильно усадил в одно из кресел:

— Успокойся, Эльфи.

— Успокоиться? Как я могу быть спокойна, когда мой родной сын разрушает семью?

Чабу охватила необъяснимая грусть и разочарование. «И это моя добрая, умная, веселая мама?» — думал он, не зная, что же сказать им. А следовало сказать, что семью разрушает не он, а Аттила. Это он донес на Милана в гестапо, и он один виноват в случившемся. Однако Чаба молчал, ожидая, когда его спросят.