Война - Луи Фердинанд Селин

— Не ходи мне по ногам, блядина, — заорал он на нее в качестве благодарности.

Он все же ущипнул ее за ляжку, но так сильно, что она сморщилась, а потом еще и везде под юбкой. В итоге он чуть не довел ее до обморока. Мы встали и вышли.

— Не оборачивайся, — сказал мне Бебер. Постепенно я стал чувствовать себя лучше. В кафе было много гражданских, помимо военных, разумеется, и легавых в штатском, этих тоже хватало. Всевозможные торговцы, крестьяне, бельгийские гренадеры и британские моряки. Бренчало громадное механическое пианино, внутри которого строчил свой пулемет, выстукивая мелодию на тарелочках. В сочетании с пушками снаружи получалось довольно забавно. Именно в таком исполнении я в первый раз услышал Типперери[16]. Тем временем уже начало темнеть. Приходилось возвращаться назад, крадучись вдоль домов. А это не так быстро с учетом наших, как его, так и моих, физических возможностей.

-  Если я буду гноиться хотя бы еще два месяца, слышь, Фердинанд, — не унимался Бебер, — только два месяца, то с одной только Анжелой, слышь, только с ней одной я сделаю состояние...

Трёп продолжался. Главное было не привлекать к себе внимание. В принципе, улицы уже должны были полностью опустеть. Но прятаться все равно пришлось, пока проходил патруль легавых, потом целый эскадрон жандармов, а за ними еще и группа мудил с дубинками и нарукавными повязками английской полиции. К счастью, нас спасла инженерная рота, без нее, думаю, мы бы спалились. Понтонёры тащили на канатах свои понтоны. Всевозможные цепи, драндулеты и котелки, настоящая барахолка. Среди такого количества снаряжения без труда затерялось еще два предмета. И вот так, удачно вписавшись в кучу этого барахла, мы с ним вдвоем хромаем в направлении нашей улицы. Прямиком до угла, где можно уже вздохнуть спокойно. От угла до небольшой двери Девы Марии Заступницы мы добираемся в три приема, отсюда можно попасть в наш лазарет только через подвал. Я не особо любил там ходить.

— Ничего, давай не будем возвращаться вместе, — предложил Бебер,— я пойду через сад, а то мне с моей ногой тяжело спускаться по ступенькам. А ты иди низом.

Так что я открываю дверцу. Я стараюсь не шуметь. Иду не спеша. Правда под ногами все равно поскрипывает. На мгновение я застываю и всматриваюсь в темноту. Неподалеку есть еще одна дверь с полоской света снизу. Я направляюсь к ней. Я все делаю так, чтобы меня не было слышно. Но из-за гула в ушах мне трудно определить, насколько мне удается не шуметь при ходьбе. Все же я подхожу. И отчетливо различаю характерный стон гвоздя при вхождении в дерево, а следом еще и скрип прогнувшейся доски... Я сразу понимаю, что там внутри кто-то заколачивает гроб. Конечно же, это упаковывают того овцеёба. А хоронить будут завтра. Вряд ли станут тянуть. Наверняка от этого овцёеба решили побыстрее избавиться из-за гангрены, уж больно сильно он вонял даже сквозь карболку. На койках в лазарете лежали и другие, но они так не воняли и могли подождать. И хотя я стоял за дверью, я расслышал еще и чье-то бормотание, однако это не был голос местного столяра, толстяка Эмильена, которого здесь все хорошо знали, он постоянно был слегка навеселе, и манера говорить у него была соответствующая. Кто-то молился, причем на латыни. Но разве могла какая-нибудь послушница прийти туда именно сейчас замаливать грехи?

Я заинтригован. Какое-то мгновение я колебался. Так ничего не узнаешь, если только туда заглянуть. Достаточно было чуть приподняться над перегородкой, и ты фактически в чулане. Я стал искать лесенку и в итоге взобрался на пустые коробки. Получилось довольно шумно... Я смотрю. Слушать мешают отголоски артиллерийских выстрелов, от которых вверху дрожали стекла, но и здесь, в подвале, тоже все вокруг содрогалось. Я всматриваюсь повнимательнее. Важно было успокоиться. Забавно, я все еще боялся себе в этом признаться, но я почти не сомневался... Я слышал голос Л’Эспинасс, мне сразу показалось, что это она говорит по-латыни. А теперь она взялась за дело. Можно было подумать, что решается вопрос ее жизни и смерти, так ей не терпелось открыть этот ящик. Она старалась протиснуть в щель слесарное зубило, раздавался жуткий скрежет. Эмильен ведь уже заколотил гроб.

Она орудовала обеими руками, совершено их не жалея. При свече мне не слишком хорошо было видно ее лицо, мешала вуаль, к тому же она склонилась к крышке. Запах, похоже, ее не пугал. В отличие от меня. Я даже не пытался что-либо понять, но вдруг почувствовал, что стал свидетелем чего-то глубоко личного. И решил больше не медлить. Я легонько стучу по перегородке. Она подняла голову и в свете свечи заметила меня в двух метрах от себя.

И тут она меня испугала. Я даже слегка отшатнулся. Ее лицо было искажено, но не гримасой, нет, а само будто стало одной сплошной раной, смертельно бледной, истекающей слюнями и трясущейся.

— Пусть твоя харя кровоточит, — сказал я ей, —кровоточи, дохлятина!

Я не хотел ее оскорблять, а просто говорил первое, что приходило мне в голову. Поток слов сам извергался из меня, и их смысл в этот момент был не важен. Я потерял равновесие. И толкнул дверь клетушки.

— Пусть льется кровь, пусть кровоточит!

Глупо было так говорить, но это все, что я смог сказать. Тогда она ринулась ко мне, стала меня целовать и тереться лицом о мое лицо, будто это меня она обнаружила в гробу, при этом она вцепилась в меня обеими руками, и, мало того, ее всю трясло. А потом она вдруг обмякла, отяжелела и соскользнула вниз, но я ее подхватил.

Она едва не потеряла сознание.

— Алина[17], — сказал я, — Алина!

Это было ее имя, я слышал, что в палате так к ней обращались. Постепенно она пришла в себя в темноте.

— Я поднимусь наверх, — сказал я ей.

— Разумеется, Фердинанд, мы обязательно завтра увидимся, до встречи. Мне уже лучше. Вы такой милый, Фердинанд, я вас так люблю...

И она пошла через улицу. Она окончательно стала прежней. А наверху меня уже заждался Бебер.

— Я уж решил, что тебя засекла консьержка, — сказал он мне.

Он недоумевал. Но я не собирался ему ни о чем рассказывать, ни ему, ни другим. Иногда нужно проявить твердость, чтобы никому не навредить, да и в