Апокалиптический реализм. Научная фантастика Аркадия и Бориса Стругацких - Ивонна Хауэлл

В Меморандуме Бромберга о Монокосме противопоставляются эзотерический, восточный идеал «самоуспокоения, замыкания на себя, потери интереса к физическому миру» и экзотерический, западнический идеал, для которого характерны «романтические трели теории вертикального прогресса» [Стругацкие 2000–2003, 8: 541]. Бромберг предлагает синтетическую метафизику, выводящую на «путь к Монокосму». Легкая взаимозаменяемость мистических и светских доктрин, провозглашающих новую жизнь, подчеркивается использованием Бромбергом псевдонаучной риторики для описания архетипического религиозного образа рая:

Синтез Разумов… приводит к уменьшению страданий до минимума и к увеличению радости до максимума. Понятие «дом» расширяется до масштабов Вселенной. (Наверное, именно поэтому возникло в обиходе это безответственное и поверхностное понятие – Странники.) Возникает новый метаболизм, и, как следствие его, жизнь и здоровье становятся практически вечными. Возраст индивида становится сравнимым с возрастом космических объектов – при полном отсутствии накопления психической усталости. Индивид Монокосма не нуждается в творцах. Он сам себе и творец, и потребитель культуры.

Каждый новый индивид возникает как произведение синкретического искусства: его творят и физиологи, и генетики, и инженеры, и психологи, эстетики, педагоги и философы Монокосма [Стругацкие 2000–2003, 8: 541].

Тезис Бромберга, с его бюрократическим определением Царствия Небесного («уменьшение страданий до минимума») и научным объяснением того, как человек становится ангелом («новый метаболизм»), не просто научно-фантастическая ирония. Рассуждение о «синтезе Разумов» перекликается по форме и содержанию с «синтезом двух разумов», который предложил философ Федоров. Более подробно влияние Федорова на творчество Стругацких будет рассматриваться в четвертой главе.

Тайная вечеря

Аллюзий на Тайную вечерю совсем немного – их можно было бы посчитать случайными деталями без префигуративного значения, если бы они не относились именно к поворотному моменту жизненного пути Тойво. Контекст, в котором они возникают, намного важнее частотности. Непосредственно предшествует Тайной вечере приведенный обмен репликами между Тойво и Гришей – самое явное сравнение Тойво с фигурой Христа. Некоторые подробности этого диалога подчеркивают глубокое одиночество Тойво и предвещают его полное отдаление от рода человеческого.

Непосредственно перед сценой Тайной вечери, единственной домашней сценой романа, жена Тойво рассказывает о проблемах в кулинарном институте, где она работает. Она жалуется, что закваска (для хлеба), которую они доставляют с Пандоры, взбунтовалась и стала горькой – и это поставило под угрозу дальнейшее производство «прославленных на всю планету» пирожков на опарном тесте. Ее тирада – хороший пример многослойности текста. За штампами, характерными для научной фантастики (синтезированная еда, межпланетная доставка), читатель отчетливо слышит разговорные интонации своей современницы – расстроенной работающей советской женщины. В контексте Тайной вечери аллюзия на перебродившее тесто кажется намеком на кощунственную шутку.

Сцене придает апокалиптическое значение зловещий, чересчур драматичный закат: «Они поужинали в комнате, багровой от заката» [Стругацкие 2000–2003,8:624]. Эта «Тайная вечеря» – последний ужин Тойво с его женой Асей. Потом она на три месяца уезжает в командировку, а к ее возвращению уже случится «предательство» (о котором ниже). Библейские образы в этой сцене относятся не к иконографической Тайной вечере – Христос в окружении 12 учеников сидит за столом, – а к истории Марфы и Марии из Евангелия от Луки (10:38–42). Образ Марии, сидящей у ног Христа и слушающей Его наставления, пока Марфа заботится об угощении, несколько изменен: Тойво расположился у ног Аси и произносит свою «речь» об относительности добра и зла. Пока Тойво не заканчивает говорить, Ася не приносит ужин. Затем, когда они едят, в комнату влетает красивая бабочка. Они решают назвать ее Марфой. Схема, прообразом которой является библейский мотив, сложилась.

Христос предан

«Людены» – это группа избранных, совершивших качественный эволюционный скачок, обогнав в своем развитии все остальное человечество. Так называемая третья импульсная система делает люденов более совершенными на психологическом, физиологическом и интеллектуальном уровне, чем обычные Homo sapiens. Третья импульсная система, до поры до времени неактивная, неожиданно раскрывающая сущность Тойво как людена, оказывается в буквальном смысле крестом (заглавной латинской буквой Т), который он несет:

Каммерер [к Тойво]. <…> машина эта ищет так называемый зубец «Т» ментограммы, он же «импульс Логовенко». Если у человека имеется годная для инициирования третья импульсная система, в его ментограмме проявляется этот растреклятый зубец «Т». Так вот, у тебя этот зубец есть [Стругацкие 2000–2003, 8: 678–679].

Откровение о сверхчеловеческой сущности Тойво равнозначно Большому Откровению, которое рассказчик упоминает во введении. Научно подтвержденное существование люденов и их необычных способностей (которые обычным людям кажутся чудесами) избавляет от необходимости гипотетической сверхцивилизации. Больше не нужно строить догадки о существовании Странников; другими словами, в появлении необыкновенного зверя со множеством рогов и в других испытаниях, насланных на человечество, не виновата инопланетная сверхцивилизация с другого конца Вселенной. Апокалиптические знамения были, скорее, проявлениями внутренней, альтернативной, абсолютной инаковости, зародившейся в недрах самого человечества. Таким образом, центральный для формирования сюжета вопрос, вокруг которого вращается весь цикл об истории будущего, подвергается осмеянию. В романе «Волны гасят ветер» Леонид Горбовский, патриарх этого цикла, встает со смертного одра (ему больше 150 лет), чтобы высмеять всю теорию о Странниках и, как мета-литературное следствие, высмеять поверхностное понимание обманчиво популярной формы романа: «Ну взрослые же люди, не школьники, не студенты… Ну как вам не совестно, в самом деле? Вот за что я не люблю все эти разговоры о Странниках… И всегда не любил! Ведь обязательно же они кончаются такой вот перепуганной детективной белибердой!» [Стругацкие 2000–2003,8:663].

Элементы темы предательства присутствуют на разных уровнях текста, но ее значимость подтверждается тем, что они встречаются в переломные моменты развития романа. Серия воображаемых и действительных «предательств» происходит в сцене, следующей за Тайной вечерей Тойво, перед его отбытием с Земли в космическое пространство – образно говоря, перед его вознесением на небеса.

Максим Каммерер воспринимает известие о том, что Тойво больше, чем человек, как «предательство» и «потерю сына». Он пытается уговорить того стать двойным агентом и сообщать человечеству о действиях ему подобных. Здесь мотив предательства по библейскому образцу совмещается с аллюзиями на предательство в конкретных советских условиях XX века. Например, Тойво Глумову, еще пребывающему в неведении по поводу своей сущности, разрешено прослушать запись разговора, в котором главный представитель люденов Земли рассказывает об их происхождении и текущей деятельности. В записи много лакун. Но авторы предполагают: читатели и те, кто побывал «в круге первом» А. И. Солженицына, поймут, что/кто стоит за «странной манерой вести переговоры»:

Глумов. Так что было в лакунах?

Каммерер. Неизвестно.

Глумов. То есть как – неизвестно?

Каммерер. А так. Комов и Горбовский