Россия на краю. Воображаемые географии и постсоветская идентичность - Эдит Клюс

в комиссионный магазин. Люди начинают обогащаться, продавая товары, которые Вера Павловна, прямо по Фрейду, представляет себе «кусочками говна». Во-вторых, Вера Павловна во сне убивает свою подругу и наставницу из-за разногласий в философском споре о роли индивидуальной человеческой воли в эпоху социальных и экономических перемен. Несмотря на то что Вера Павловна виновна в убийстве, она – одна из двух выживших (другой – азиатский диктатор Пот Мир Суп, посетивший Верин туалет). Наконец вместо горы Арарат единственной земной твердью остается один из ключевых символов Советской империи – красная звезда на кремлевской башне. В конце сна все признаки земной жизни, в том числе и звезда, исчезают. Никто этот мир заново заселять не будет.

Как и в других деконструкциях Москвы, в рассказе Пелевина периферия империи представлена лишь символически, как часть Москвы. Все, что реально существует, – это только Москва и ее имперские символы. Пробираясь сквозь поток экскрементов, Вера Павловна хватается за глобус из стены Центрального телеграфа на Тверской улице. Советская империя для Веры Павловны всегда означала только место на карте, напоминающее чертеж бычьей туши со стены мясного отдела.

Москва в рассказе Пелевина – это мир в состоянии непрерывного изменения, превращающийся из столицы империи в город, управляемый силами, подавленными после революции, – индивидуальной волей и предприимчивостью, а также бесцензурным изображением скатологических аспектов человеческого бытия. В этой деконструкции имеется сильный карнавально-сатирический аспект, переворачивание советского политического порядка с ног на голову, когда влиятельные персоны со своими символами оказываются на дне, а безвластные – на вершине. Всесильная имперская советская Москва погрузилась под волны экскрементов, и воля «маленьких людей» становится доминирующей. Советский порядок обрушился, и ему на смену пришли низкие гротескные феномены человеческого существования.

* * *

Наиболее хитросплетенная литературная деконструкция (а скорее, деструкция) Москвы – постутопический роман Т. Толстой «Кысь» [Толстая 2001][29]. Подобно Ерофееву и Войновичу, Толстая в «Кыси», безусловно, описывает Москву как тяготеющую к самоизоляции, хотя можно также отметить некоторые знаки «возврата подавленного» в затонувший город. Двести лет спустя после мощного Взрыва Москвы как таковой больше не существует. На этой территории находится примитивное поселение, называемое по имени Набольшего Мурзы и меняющее название в соответствии с тем, как зовут тирана, находящегося в данный момент у власти. Нынешний деспот Федор Кузьмич именует городок Федор-Кузьмичск, используя это название для укрепления культа собственной личности. К концу романа городок будет называться по имени нового тирана Кудеяра Кудеярыча. Временные рамки – 200 лет – отсылают к классической замятинской дистопии «Мы», в которой всемогущее на первый взгляд Единое государство существует именно столько времени. Город у Замятина чрезвычайно высокотехнологичен и футуристичен, а у Толстой городок примитивен, лишен технологий. Определяющий мотив для обоих локусов – самоизоляция.

Это постмосковское «нигде», напрямую никак не связанное с проблемами империи, населено робкими, зараженными ксенофобией людьми, которые хотят одного – чтобы их оставили в покое. Взрыв вызвал мутации почти у всех, кроме нескольких «прежних», которые его пережили и теперь могут умереть только в том случае, если будут убиты. Это маленькое поселение превратилось в «город дураков». Жители поклоняются прошлому и собирают всевозможные тексты, от инструкций по эксплуатации мясорубки до классических русских стихов и энциклопедии, каждый из которых служит предметом одинакового культа. Эти странные персонажи полагают, что по-настоящему ценят культуру и книги, но при этом едва умеют читать. Они не имеют представления о течении времени, не знают, как истолковать оставшиеся у них тексты, и лишены более широкого исторического, культурного и языкового референтного пространства, которое помогло бы им интерпретировать то, что они читают. По сути, их миры управляются так называемыми фольклорными структурами – легендами, ритуалами, суевериями и тотемами.

Бывшая Москва стоит на семи холмах: ироническая отсылка к Риму и имперскому мифу о Москве – Третьем Риме, отсылка, которую может оценить только читатель, но не персонажи. Благодаря усилиям одного из «прежних» в городке сохранилось несколько дорожных знаков старой Москвы. Городок воплощает в себе саму суть самоизоляции, которая теперь превратилась в идиотизм. Хотя географически он, кажется, изолирован от всего, что его окружает, и находится под охраной сторожевой башни, граждане-мутанты несут в самих себе дух изоляции, а в придачу – оправдывающую этот дух воображаемую географию. Они невежественны, боязливы, забиты по своей природе и угнетаются своими правителями – вначале по-хрущевски относительно либеральным Федором Кузьмичом, а в конце – бесчинствующим параноиком, жестоким Главным Санитаром Кудеяром Кудеярычем Кудеяровым.

«Периферия» тут означает только угрозу; горожане живут в страхе перед окрестностями, еще больше изолируясь и отдавая себя на милость диктатора. Они возвели сторожевую башню с четырьмя окнами, смотрящими в разные стороны (К, 9). С вершины башни открывается вид на физический облик их совершенно плоского мира. Видны «весь блин земной, вся небесная крыша, весь холодный декабрь, весь город со всеми своими слободами, с темными кривыми избушками, – пустыми и распахнутыми, прочесанными частыми гребнями санитарных крюков и еще заселенными, еще копошащимися бессмысленной, пугливой, упрямой жизнью!» (К, 338). Окраины вызывают парализующий страх перед «полями необозримыми, землями неведомыми» (К, 7). Никак не ощущается, что этот городок – центр власти и что именно отсюда управляются все прилежащие территории; напротив, политическая структура как таковая ориентирована внутрь, на контроль над горожанами и тем, что у них в головах.

Стороны света вызывают разное к себе отношение и связаны с разным набором символов (К, 7–15, 338). Север, например, – страшное, непроходимое место, которое ассоциируется с мифическим диким кошкоподобным зверем – Кысью. На севере «непролазные леса <…> там деревья-то попадали, там северный кустарник можжевел иглы свои расставил <…> там и тропки-то петлями свернулись: за ноги схватить, спеленать; там и сучья приготовлены – шапку сбить» (К, 7). Запад горожанам представляется более открытым и доступным, но удивительно бессмысленным: похоже, что есть тропа, идущая от городка на запад, но она никуда не ведет, и не вспомнить, зачем и почему туда идти. Поначалу все кажется хорошо и ладно, но потом забирают сомнения: «…и вдруг, говорят, как встанешь. И стоишь. И думаешь: куда же это я иду-то? Чего мне там надо? Чего я там не видел? Нешто там лучше? И так себя жалко станет!» (К, 8). Жители не видят причин покидать городок, чтобы исследовать запад. Они предпочитают жить свою жизнь там, где они есть, какой бы ужасной она ни была, поэтому они остаются.

Как и на севере, на юге есть что-то вроде угрозы. Там можно встретить людей, которых главный герой Бенедикт называет чеченцами: «На юг нельзя. Там чеченцы. Сначала все