Уцелевший - Эрик Хелм

— Прекрасно. Получается, мы согласны в том, что можно призвать на помощь некие силы, недоступные пониманию непосвященных. Движемся далее. Вообрази подобный трюк совершенным не перед тобою, сравнительно просвещенным американцем, а перед племенем невежественных дикарей, слыхом не слыхавших о гипнозе. Они, вне сомнения, назвали бы это магией, верно?

— Еще бы!

— Далее, дружище. Если бы, применив несколько иное, сильнейшее, но также существующее в природе начало, я занялся левитацией — взлетел в воздух и завис над полом, — ты не произнес бы слова «магия», но отнес увиденное к разряду фокусов либо гипнотических трюков.

— Правда.

— Так вот, сам я недостаточно хорошо обучен для подобных подвигов, однако поверь слову чести, видел, как люди летали — причем видел не раз и не два.

— Приходится верить. Слову... Насколько я знаю, летающие ребятки вообще не отрываются от земли, а занимаются массовым внушением.

— Как угодно, это не препятствует дальнейшим пояснениям. Значит, я в силах применить неизвестную силу, чтобы заставить Саймона повиноваться моей воле. А восточные — гм! — фокусники способны проделывать то же самое, но с гораздо большей силой и несравненным по обширности эффектом. Сотни зрителей, по твоим же словам, верят, будто индус либо перс повисают в воздухе. Стало быть, существует некая сила, коей можно пользоваться в разной степени, соответствующей навыкам и знаниям пользователя.

— Да, в известных пределах.

— А почему только в пределах? Ты вот считаешь невозможной левитацию, — но живи ты лет восемьсот назад и узнай о возможности связываться по радио, — что бы произнес опоясанный рыцарь ван Рин? Да ты бы на костер загнал дерзкого за подобную мерзость и ересь!

— Возможно...

Рекс перегнулся вперед.

— Не понимаю, куда вы клоните. В конечном счете, гипноз — лишь проявление возможностей, заложенных в человеческой воле.

— Вот! Именно. Только воля склоняется либо к добру, либо ко злу. Понимаешь? Воля человеческая, подобно радиоприемнику — это грубое сравнение, но так яснее, — может настраиваться, улавливать нечто существующее помимо нас — тренированная, особо подготовленная воля, конечно, — улавливать незримые влияния, среди коих мы обитаем в этом видимом мире.

— Незримые Влияния... Уже слыхал что-то подобное прежде.

— Разумеется. Гениальный специалист по душевным расстройствам, психиатр с мировым именем, издал книгу, озаглавленную именно так. Ее далеко не все читали, но почти все о ней слышали[6]. Ты, я уверен, и в руках ее не держал. А держал бы — не поверил и десятой части описываемого. Автор, заметь, напрочь лишен каких-либо предрассудков...

— Значит, следовало поменяться местами с кем-либо из пациентов.

— О Рекс, Рекс! — Де Ришло печально улыбнулся. — Отверзни очи, дружище! Ты веришь в чудеса, сотворенные Господом нашим, Иисусом Христом?

— Да.

— А Его учениками? А некоторыми святыми?

— Да, но ведь они обладали некоей особой властью, ниспосланной свыше.

— Истинная правда! Некоей особой властью. А то, что Гаутама Будда и его ученики творили чудеса чрезвычайно схожего свойства, отрицаешь?

— Ничуть. Большинство признает: Будда был святейшим человеком и обладал великой властью, дарованной, опять-таки, свыше.

Герцог тяжело вздохнул и откинулся на спинку кресла.

— Наконец-то, друг мой, перед нами забрезжил свет. Возражая против понятия магии, ты все же охотно признаешь: двое людей, жившие в разных странах, разделенные многими веками, творили чудеса. И даже их ученики, обладавшие достаточной святостью, пользовались похожей властью, проистекавшей из того же светлого источника. Значит, следует признать: в любых уголках мира мистики совершали, и могут совершать поныне, схожие действия. Ergo, некая сила существует помимо нас, и эта сила не присуща особо ни одной религии, но привлекается теми, кто способен установить с нею общение.

Ван Рин расхохотался:

— Положим, так. Не стану спорить.

— Слава Богу. Смешаем еще по коктейлю — мне, пожалуй, не повредит немного выпить.

— Сидите, сидите, я взболтаю сам! — Рекс поспешно поднялся. — И все же, если многие добрые люди наделялись чудотворными, сверхъестественными возможностями, существование черной магии не вытекает из этого логически, признайте.

— Ведьмы и колдуны, по-твоему, тоже выдумка?

— Конечно. Средневековье жгло неповинных людей, а нынче о подобном и толковать нечего. Никто не поверит.

— Хм! Когда состоялся последний процесс по делу о ведовстве?

— Да лет сто пятьдесят миновало...

— А не угодно ли в 1926 году, в январе, близ Парижа? Местечко Мелэн?

— Шутить изволите? — воззрился на герцога Рекс, прекратив покачивать посеребренный, наглухо завинченный сосуд с коктейлем.

— Ничуть, — серьезно ответил де Ришло. — Мое утверждение основывается на судебных протоколах и свидетельских показаниях, а потому заявлять, будто никто из современников не верит в колдовские происки, опрометчиво. Кстати, многие продолжают признавать существование демона-искусителя.

— Простонародье, да, — но ведь не люди, получившие образование, ваша светлость!

— Я уверен, — серьезно сказал де Ришло, — что всякий мыслящий человек должен признать существование злобных, безусловно враждебных миропорядку начал, именуемых силами зла.

— Почему?

— Дорогой мой, всякому природному свойству соответствует свойство противоположное: любви — ненависть, наслаждению — боль, щедрости — жадность. Как было бы оценить безмерную святость и доброту Иисуса Христа, Лао Цзы, Марка Аврелия, Франциска Ассизского, Флоренс Найтингэйл и тысяч, тысяч других, если бы не лютые, злобные жизни Ирода, Цезаря Борджиа, Ивана Грозного, Распутина и прочих?

* * *

...Долгими, неустанными государственными усилиями английский народ привели к безусловному повиновению.

Народ — но не собственных соратников.

Едва ли возможно с точностью сказать, в чем именно состоял раздор, произошедший меж верховным владыкой и его преданным вассалом, Бертраном де Монсерратом. Полагаю, что яблоком упомянутого раздора послужила прелестная, кокетливая баронесса Эрна де Монсеррат, в девичестве фон Валленштедт, удостоившаяся особой королевской благосклонности и, сколько можно судить, с прохладой относившаяся к законному супругу, чьи кровожадные замашки сплошь и рядом повергали нежную немку в омерзение. Не то чтобы замашки самого Вильгельма были мягче или краше — просто злодеяния Бертрана вершились на глазах Эрны, а король зверствовал вдалеке. Баронесса, веселая, беспечная, довольно равнодушная ко всему, творившемуся за пределами ее немедленного окружения, влюбилась в короля, чем и вызвала вспышку внезапной, острой неприязни меж вассалом и сюзереном.