Про Бабаку Косточкину-2 - Никольская Олеговна

Выслушав меня, Человек-Кактус кивнул:

— Кактусы живут в одиночестве. Мы редко в-видимся, и то лишь издали, — он махнул рукой на другой кактус, растущий на соседнем бархане. — Зато мы очень хорошо друг друга с-слышим.

— Слышите? — удивился я.

— Да. Мы ведь тоже иногда д-друг с другом говорим.

— О чем?

— О р-разном. Куда движется песчаная буря, например, или караван… Люди, наоборот, много говорят, но редко слышат друг друга. П-поэтому даже в самом огромном городе есть люди, гораздо более одинокие, чем кактусы в пустыне.

— И что теперь делать? — я не совсем понимал, куда он клонит.

— Надо учиться слышать. Иногда за одними словами, знакомыми и привычными, скрываются совершенно другие, сказать которые трудно. Услышать их т-тоже очень трудно, особенно если говоришь с самыми близкими.

«А ведь он прав, — снова подумал я. — Возьмем меня, например, и Вальку Амфитеатрова, моего лучшего друга. Мы с ним однажды целый месяц не разговаривали. Целый месяц моей собственной жизни без Вальки, ну куда это? А все потому, что я его неправильно тогда услышал. Я в тот раз получил пятерку по русишу, за контрошу — сам не ожидал. А он — тройбан. И Валька мне сказал: „Молодчина ты, Котька!“ А мне „дурачина“ послышался. Думал, что он это от зависти, а он просто был за меня рад».

— …п-понимаем людей, зверей, птиц, голос ветра, деревьев… — тихо говорил Человек-Кактус.

— Неужели и деревья разговаривают?

— А как же? Вон, видишь, куст на пригорке? Знаешь, о чем он сейчас мечтает?

— О чем? расцветет какими-нибудь розовыми цветами. Или фиолетовыми. А эта птица, — Человек-Кактус указал на невзрачную серенькую птичку, которая скакала по бархану и клевала сахар. — Она думает о том, как хорошо было бы свить гнездо в цветущем кусте и высидеть в нем троих птенцов: двух девочек и мальчика.

— А я?

— Т-ты?

— О чем мечтаю я?

— О том же, о чем мечтают куст и птица.

- То есть, как?

— О счастье, — Человек-Кактус опять улыбнулся. — Когда ты найдешь хомяка и вернешься домой, ты будешь счастлив. Но недолго.

— Почему недолго?

— У людей не бывает долгого счастья — так уж они устроены. Даже самые прекрасные воздушные замки им надоедают, если в них ничего не менять.

Я не очень понимал его, этого Человека-Кактуса. Точнее, не очень понимал то, о чем он говорит. Зато я это чувствовал, чувствовал каким-то нутром. Так иногда со мной бывает. Особенно после того, как он прочитал свое стихотворение:

Зачем человеку уши?Чтоб слушать, слушать и слушать!Чтоб слышать чужие душиИ души чужие звать.

Так важно у нас, в пустыне.Пространства пронзить пустые,И слыша слова простые,Их правильно истолковать!

А в городе хладовлажномТем более это важно —В пространстве многоэтажномУслышать друг друга вдруг.

И слушая души чащеСредь этой каменной чащи,Услышать смысл настоящийВ словах, что слышны вокруг.

— А можно мне попробовать? — спросил я. — Ну… послушать… вернее, услышать других?

— Не можно, а нужно, — сказал Человек-Кактус. — Но сейчас тебе нужно спешить, — он поднялся с бархана и стряхнул с брюк сахарную пыль.

— А как это сделать? — не отставал я.

— Вспомни всех, с кем тебе довелось говорить. Вспомни слова. Возможно, ты просто неправильно их услышал.

Глава 19

Бистро «Синий дилижанс»

Стоп!

Стоп, стоп и еще раз стоп! Я понял, что выдохся. Я уже ничего не соображал, и мне нужна была передышка. А также требовался перекус.

Хорошо бы сейчас чашку горячего шоколада и пончик, — подумал я, разглядывая луну в подъездном окне. — С другой стороны, на ночь есть вредно.

Только я так подумал, как стенка между первым и вторым этажами треснула, раскололась надвое и ее половинки разъехались в разные стороны.

В проеме засверкала вывеска в виде дилижанса, украшенного разноцветными лампочками. На вывеске было написано:

«Как это кстати!» — обрадовался я, входя в распахнутые двери.

Здесь было довольно мило, в этом бистро. Приглушенный свет, низкие стеклянные столики, сервированные на двоих, мягкий ковер, в котором я сразу утонул по щиколотку, полукруглая сцена с бархатным занавесом… Очень недурно, очень.

Я сел за столик у кадки с фикусом, неподалеку от сцены, и в ожидании официанта стал разглядывать посетителей. Сказать, что они были странные, — это ничего не сказать.

Они были очень странные, ОЧЕНЬ.

Все эти посетители были мальчиками примерно одного со мною возраста. Примерно одного со мною телосложения и примерно одного со мною лица. На них были надеты курточки с капюшоном, примерно такие же, как у меня.

Но самое необычное было то, что все эти мальчики были разных оттенков синего: от небесно-голубого до темно-василькового. Мальчики не обращали на меня никакого внимания. Они пили кофе, перекусывали, о чем-то переговаривались и негромко смеялись.

Среди всех этих мальчиков, как один похожих на меня, мне стало жутко. Вот вы когда-нибудь встречали где-нибудь на улице, например, чисто случайно, своего двойника? Нет? Поверьте, это мистическое зрелище. И уж тем более, когда таких двойников — целое бистро.

Ладно, сейчас нужно думать о другом.

Сейчас нужно постараться вспомнить всех, с кем мне довелось поговорить насчет Фомы Фомича. Всех соседей, будь они трижды неладны.

Сделать это мне не составит труда. Память у меня хорошая.

Итак, сначала я пошел к Пампасову. Да, точно, к Григорию Христофоровичу. И, кажется, его не было дома. Или был? Нет, точно, не было. Дома была его рука и, по-моему, еще голова.

«Советую тебе, о Мальчик, прислушаться. Рука у нас голова!» — всплыло откуда-то из-под корки, то есть из подкорки.

Значит, головы не было, а был червяк вместо кукушки. Что-то я совсем запутался. Ладно, потом вспомню.

Дальше были Кирпичевы, вернее пижамы Кирпичевых. В сущности, что путного могли сообщить мне пижамы? Тем более хлопчатобумажные? Ничего.

Едем дальше — Собакевич, пианистирующий концерт. То есть, наоборот: Котович, концертирующий пианист. Он играл мне на рояле, точнее, рояль играл мне на нем, а потом меня выгнали.

Дальше были Гусь и Принцесса, еще Мерзавчики и говорящая посуда. Ну, с ними я еще наговориться успею… Пожалуй, они единственные из всех соседей, кому стоит доверять…

Далее по списку, точнее, по стояку… м-м-м… старуха Буренкина. А именно, Корова-Собака-Хомяк. Точно! Посторонний Хомяк! Что-то он мне там нашептывал про, кажется, ухо.

«Имеющий Ухо да услышит!» — снова всплыло из подкорки.

— Ага, — сказал я сам себе. И еще раз: — Ага.

Значит, потом я заходил к Альпенгольдовым, и Альпенгольдовы мне подарили вафельное ухо.

Опять ухо! Гм-гм, странно…

Затем я высиживал яйца у Маман и ее семерых сыновей. Потом я играл в города с господином Вонючкой. И, кажется, выиграл. Или проиграл? Не важно.

Далее я спустился к Коле Полтергейстову в музей, за каштаном.

Я вынул из кармана каштан, который мне передала Колина бабушка, и перечитал его.

На одной половинке каштана было мелким почерком написано:

А на другой:

Кажется, тут все ясно. Кажется, тут без двойного дна, и я все правильно услышал. Или нет?

Я положил половинки каштана на стол, на салфетку, и внимательно к ним пригляделся.

На одной половинке каштана было мелким почерком написано:

А на другой:

Я попытался прочитать слова наоборот:

Ьсипоротоп. Итсонсапо в Амоф.

Чепуха на постном масле!

Я мысленно подвигал буквы в словах туда-сюда, и у меня получилось:

Мафо в тиносопас. Письропото.

Гм-гм, это уже больше похоже на правду.

Я покрутил еще:

Письро носопотам повотипо.

А может быть, так?

Письмо поворотипо сопотан.

— Добрый вечер, — ко мне подошла молодая официантка. — Вам как обычно? Горячий шоколад и пончик?

— Бабака?! Ты?!!

На всякий случай я протер глаза.

Передо мной стояла моя собака, Бабака, во всей своей красе: в черном форменном платье, белом переднике и с кружевной наколкой в волосах (на голове у Бабаки был белый парик).

— Ты что здесь делаешь, Бабаконька?!

— Тихо! — сквозь зубы процедила Бабака. — Не привлекай к нам внимания.