Мир, где тебя нет (СИ) - Дементьева Марина

Эстель едва ли слушала.

— Ну что, что мне сделать теперь? Если выживет, поклонюсь ей в ноги!

— Если выживет! — уронил Согрейн и ушёл, не обернувшись.

Глава вторая. Круги на воде

В Добрую Весь Трей пришёл пешком: ещё лига — и пал бы конь. Даже напоенный алхимическим порошком, Задира уже не мог нести седока, и Трей оставил товарища на попечение пастуха, что наигрывал своим бурёнкам на дудке.

Пришёл на следующее утро, не в то утро чудесного возвращения к жизни "Магистра Севера", безумное утро, в котором было всё: радость, хлопоты, тревога, — но вровень через сутки.

День да ночь — сутки прочь... Срок будто бы и малый. Да не случись в Доброй Веси мимохожей колдовки с изуверским её снадобьем, да не примчи мастер Коган кармаллорскую герцогиню — уже к смертному одру... не дыши она непостижимой силой первоисточника, а паче того — не будь в ней воли и сердца спасти, Бездной пролегли бы те сутки меж Треем и последним его шансом застать друга живым.

Вот сколь многим обязан он Диане. Приведётся ли про то сказать ей, запросто, глаза в глаза? ясные, синие, живые?

Сколь узлов ты напутала, накрутила, Хозяйка!..

На неполный месяц развело их дороги; ни шатко ни валко поворачивал Предел к лету, хмарному, слякотному, мало отличному от осени в здешних худородных сторонах. Словно бы полжизни, маятного, докучного срока людского кануло в вековечное ничто.

Демиан и Трей повстречались молча и молча же обнялись. Долго пили добровесское вино, без здравиц и звона кубков, как на поминках; и лилось, шибая кабацким духом, на болотной горькой ягоде настоянное пойло.

У обоих углём обвело глаза и высушило губы. Жажда, которую не утолить всем вином Предела. Точно у каждого внутри — колодец, без дна. Бездна.

Демиан сдвинул на края стола опорожнённые кувшины и блюда с нетронутой едой. Развернул обширный пергамент, ломкий от времени, стёртый на сгибах. Движения его были небрежны и точны, и, глядя на его руки, можно было увериться, что всё это время он пил одну лишь воду. Сам Трей уверился бы в этом, если бы крепчайшее пойло, которое плескалось теперь у самого его горла, не разливали из одного сосуда.

— Смотри. — И концом пера, едва касаясь, свёл в дугу пунктир из малых точек.

Трей склонил тяжело гудящую голову. Значки, хоть и невелики, подписаны были тем же манером, что города.

Или крепости.

Рубежный, Полночь, Малая Застава, Факел, Близнецы, Горячий Камень, Старшая Сестра, за нею — Младшая Сестра...

И дальше, и здесь — от самой дремотной полуночи, где лишь птица мелькнёт белым призраком, да, укутан аршинной толщью меха, редкий зверь вдавит в наст отпечатки лап. До стеклянных песков, где воздух мерцающей кисеёй парит от зноя — опоясали Предел великие и малые крепостцы...

...по камню собранные, известью, на поту тысяч скреплённые, кровью сотни тысяч окроплённые... от которых остались ныне полустёртые имена на истлевшем пергаменте?

Да Телларион — первая и последняя застава?

Тупо толкнулось в висок осознание, дурнотное и тяжкое, как похмелье.

Ещё не сгинули пропаще два форта — ссылка для неугодных, неудобных... добровольное ли бегство, прибежище ли всем уставшим от зловония Теллариона, что загнивал, как гниёт рыба, — с головы.

Бочаг и Ледник — так когда-то прозвали их сами ведьмаки.

Первый обступили разлившиеся вольготно топи — по большей части года являвшиеся несведущему обширными луговинами, зеленевшими обильно, обманно. По утрам наплывала с тех "лугов" ядовитая хмарь, ночами снилось всякое... выползали из неведомых глыбей твари, каких и в бреду не вымыслить.

Ледник же, точно пёс, сторожил иную аномалию, и вскарабкался на такую верхотуру, где свет, преломляясь в зеркале нетающих снегов, стеклом вонзался в зрачок, а резкий вдох льдом обращался в лёгких.

— Читай, — сказал Демиан.

В стопу были сложены сплошь исписанные листы, а в них — расчёты, столбцы цифири, имена...

И Трей читал, читал, силясь постичь... и постиг, — и задохнулся в страхе, таком, какого за собой не чаял и не помнил. И поднял голову. Голову обводило кругом.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Это... все?

— Все, — безжалостно-честно утвердил Демиан.

Трей слепо таращился на листы, будто надеялся, что невидимое перо-самописка тотчас начертает длинный перечень имён — к тем, что остались. Почти всех Трей знал лично, немногих прочих, в основном — зелёных мальчишек, едва завершивших ученичество, и древних отшельников, — заглазно.

— Это все, и каждого четвёртого занесут в списки невосполнимых потерь в случае прорыва, подобного синарскому. Такова... статистика.

— Но... как? — только и сумел выдохнуть Трей, но друг понял.

И чего было не понять? Разве не раскладывал на все лады одни и те же мысли все ночи без сна? не вертел так и эдак, доискиваясь до дна, до первопричины?

— Как — что? — с драконьей усмешкой уточнил Демиан. — Как дошли до края? Или... как нас к краю подвели?

Трею казалось, что под ним зашатался стул. Да что там — весь этот клятый мир, катящийся в тартарары.

— Ведь это же... измена! — произнёс, почему-то шёпотом, точно словами мог наделать беды худшей, чем есть. Точно слова ещё шли в прежнюю цену.

— Отчего же? Всё смотрелось вполне пристойно. Нас лишили права отцовства — пускай, так верней послужат Пределу. Долой привязанности, узы кровные, память сердечную... — долой, как слабость, присущую людям... авалларам, лурни. Мы — ведьмаки. Будто кровь переродилась в жилах... и слабость не по чину.

Нас изъяли из рода; отняв семью, данную при рождении, лишили и той, что выбирают. И мы, избавленные от слабости, стали сильнее... быть может, об этом не берусь судить. Но — представь лишь, сколько ветвей, способных дать множество сильных побегов, отмерло бесплодно? Разумный садовник рачительней в обращении со своими яблонями и вишнями, нежели с нами — Магистр. И таково поступали на протяжении веков.

Все мы — первые с пробуждённым даром в своих родах. Мы — случайность, Трей! Белые вороны в темнокрылой стае. Тогда как за каждым из нас могли стеной стоять: деды, дядья, отцы, братья... сыновья! Ведьмаки!

Здесь, — он указал на карту, — ты видишь загубленное наследие наше. Сосуды, для которых не стало крови их наполнить. Ещё во времена ученичества мастера Когана кое-где сохранялись небольшие гарнизоны. Сегодня нас едва хватает на Телларион, Бочаг и Ледник.

Счесть ли случайностью, что численность наша небывало сократилась ровно к сроку, когда на счету был бы каждый из нас, будь ведьмаков хоть в десять раз больше?

Нет. Враг наш — в самом средоточии нашем.

— Про Магистра задолго до нас говорили, что он безумен, — прошептал Трей.

Демиан складывал драгоценную карту, уголок к уголку. И не прервал своего занятия, когда сказал то, что сказал.

— Не безумен, Трей. Одержим.

Трей смотрел на старого друга, бок о бок с которым пройден весь жизненный путь. Смотрел — будто впервые. После всех вещей, что Дем сказал ему... выкладывал, как карты в масть, одну за одной, вещей, страшней которых не слышал, которые ещё недавно сам счёл бы преступными... даже теперь эти его слова обрели роковую власть проклятья, произнесённого в разгар светлого праздника.

Треем овладело как никогда острое желание сотворить какую-нибудь бесполезную глупость... Скажем, заломить руки и бегать кругами, причитая что-то вроде "Великие боги, что же нам теперь делать?"

Разумеется, сцена эта умерла уже в его воображении, толком не родившись. Поэтому он спросил только:

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Откуда тебе это известно?

Демиан улыбнулся своей прежней, отстранённой улыбкой.

— Из первых уст...

Демиан, у которого, видит Многоликая, было куда как больше оснований для отчаяния, само собой, руки не заламывал. Руки его, почти до локтя открытые закатанными рукавами льняной рубашки, крашеной в чёрное, не украшенные ничем, кроме пятен чернил, были покойно скрещены на груди.