Невидимый (Invisible) - Пол Остер

После прочтения ты можешь и не захотеть меня увидеть.

Ты о чем?

Это отвратительно, Джим. Каждый раз, когда я об этом думаю, меня тянет блевать.

Все равно пошли. Не важно, какая будет моя реакция, я обещаю, что приду на твой ужина. Я хочу с тобой встретиться.

И я тоже хочу.

Хорошо. Решено. Двадцать пятого в семь вечера.

Ты слишком добр ко мне.

Я ничего такого не сделал.

Больше, чем ты знаешь, добрый человек, больше, чем ты знаешь.

Следи за своим здоровьем, хорошо?

Постараюсь.

Увидимся двадцать пятого тогда.

Да, двадцать пятого. Как стукнет семь.

Как только закончился наш разговор, я внезапно ощутил, насколько взволновала меня эта беседа. Я был уверен в одном, что Уокер лгал о своем здоровье — оно было плохим, очень плохим, и, без сомнения, становилось хуже и хуже с каждой минутой — легко было понять, почему он старался скрыть всю правду от меня, избежав любой повод для жалости с моей стороны, и отвечал мне напускной бравадой (Лучше не бывает!), несмотря на это, я услышал (удивительный парадокс) в его голосе интонацию жалости к себе, будто с начала и до конца разговора он старался не заплакать, удерживаясь из последних сил от рыданий в телефонную трубку. Его здоровье было в смертельной опасности, но сейчас я начал волноваться о его сознании. В один момент нашей беседы он начал говорить, как человек на краю нервного срыва, человек, еле удерживающий себя распадающимися нитями и жилами. Возможно ли, что вторая глава настолько истощила его силы? Или что-то еще скрытое, и не одно? Уокер умирал, в конце концов; и просто знание этого факта наступающей смерти, разъедающий ужас неизбежной смерти стали слишком непереносимыми для него. И все же, дрожащая, слезливая интонация в его голосе могла также легко быть вызвана реакцией на лечение, сторонним эффектом какого-нибудь лекарства, сохраняющего ему жизнь. Я точно не знал. Я не знал ничего, но после столь яркого, откровенного изображения самого себя в первой главе книги и двух ясных и довольно отважных писем, посланных мне, я был немного озадачен тем, насколько отлично от них звучал он живьем. Я представил, какой вечер я мог бы провести в его компании, закупоренный в мире его разрушающегося сознания, и, в первый раз после принятия приглашения к встрече, начал жалеть об этом.

Через два дня после телефонного разговора вторая часть его книги прибыла в мой дом срочной посылкой. Короткое сопроводительное письмо гласило, что он нашел название книги, 1967, и каждая глава бдует названа временем года. Первая была — Весна, глава, прибывшая сейчас — Лето, и последняя, над которой он работал — Осень. Я все еще помнил описание по телефону прибывших страниц, и со словами жестокие, отвратительные в моей памяти я собрался с духом, чтобы прочитать нечто трудновыносимое, историю более тревожную и откровенную, чем Весна.

Весна перешла в лето. Для тебя это лето после весны Рудольфа Борна, но для всех остальных — это лето Шестидневной войны, лето расовых волнений в сотнях городов Америки, лето Любви. Тебе — двадцать лет, и ты закончил второй курс университета. Когда вспыхнула война на Ближнем Востоке, ты раздумываешь о поступлении в израильскую армию солдатом, хоть ты всегда был при этом признанным пацифистом и никогда не интересовался Сионизмом, но только ты принял решение об армии, война неожиданно закончилась, и ты остался в Нью Йорке.

Несмотря на это, ты все время хотел покинуть эту страну, быть где-нибудь, только не здесь, и поэтому ты поговорил со студенческим деканом и решил подать документы на Программу годового обучения за пределами страны (после продолжительных разговоров с твоим отцом, давшего разрешение с большим трудом). Ты выбрал Париж. Ты едешь туда не потому, что без ума от него после поездки два года тому назад, но потому, что нацелен на то, чтобы совершенствовать французский язык, еще не достигнув желаемого результата. Ты знаешь, что Борн в Париже, или, по крайней мере, полагаешь — он там, но, взвесив все возможности, решаешь, что шансы на встречу с ним совершенно незначительны. И, даже если такое случится, ты знаешь, как вести себя при этом, как держаться. Разве это будет так трудно пройти мимо него, отвернув голову? Так говоришь ты себе, но в самой глубине сердца ты проигрываешь себе сцену, когда ты не отворачиваешься от него и бросаешься к нему прямо посереди улицы и удавливаешь его простыми голыми руками.

Ты живешь в двух-комнатной квартире в здании на Уэст 107-ой Стрит между Бродвеем и Амстердам Авеню. Твой сосед по квартире только что закончил университет и уезжает из города, и для роли компаньона, делящего траты с тобой, ты уже пригласил сестру занять пустующую комнату — к общей удаче; ее обучение в университете Вассар подошло к концу, и она приступает к выпускной работе на факультете Английского языка в Колумбийском университете. Ты и твоя сестра близки друг другу — лучшие друзья, со-хранители памяти о мертвом брате, студенты одного братства литературы, доверенные лица друг друга — и все складывается замечательно, как никогда. Это только лишь на лето, правда, поскольку ты отправляешься в Париж в сентябре, но часть июня и весь июль и август вы будете вместе после стольких лет расставания. Потом, когда я покину страну, сестра перепишет договор на квартиру на свое имя, а после найдет какого-нибудь другого соседа.

Твои родные в порядке; дом не полная чаша, конечно, не богачи по стандартам богатства, но твой отец расщедрился на покрытие расходов на поездку; тебе все же нужны деньги на книги и пластинки, если захочешь купить, на билеты в кино, сигаретные расходы, так что ты начинаешь искать работу на лето. Твоя сестра уже нашла такую. Она лишь на шестнадцать месяцев старше тебя, но ее поступки всегда были более осмысленные и точные, чем твои, и, только разузнав о будущем расписании занятий и месте жизни вместе со мной, она уже нашла работу, совпадающую с ее свободным временем и интересами. Очевидно, она нашла варианты заранее, и, прибыв в Нью Йорк, она тут же приступила к обязанностям ассистента редактора в одном большом коммерческом издательстве. А ты, с другой стороны, по своему беспорядочному, бестолковому обычаю не начинал никаких поисков до самой последней минуты, и, поскольку сама идея провести сорок часов в неделю в офисе с галстуком на шее никогда не была тебе близка, ты решил заняться любым, первым попавшимся делом. Знакомый уехал на лето из города, и ты подал документы на его место работы в библиотеке Батлера кампуса университета. Зарплата была почти в два раза меньше, чем у сестры; успокаивало только одно, что ты мог прийти на работу и уйти с нее пешком, не давясь дважды в день в вагоне метро, забитом потными пассажирами.

Сначала тебе предлагается пройти тест на работу. Старший библиотекарь дает тебе стопу карточек, около восьмидесяти, или ста, на каждой написано название книги, имя автора, год издания и специальный библиотечный номер, код Дьюи, определяющий место книги на полках. Библиотекарь — высокая, недовольная женщина около шестидесяти лет, самоуверенная мисс Гриир; и она уже полна подозрений о тебе и не настроена изменить свое мнение ни на йоту. Из-за того, что она только увидела тебя и совершенно не знает, на что ты годен, ты представляешь, что она также подозрительна ко всем молодым людям — ее принцип — и потому она видит не тебя, а еще одного партизана в войне против начальства, неуправляемого захватчика, не имеющий никакого права ни на что, вторгаясь в ее святыню и прося о работе. Вот такие настали времена, для меня и для нее. Она дает указания, как раскладывать карточки по порядку, а ты уже чувствуешь, как она горячо желает твоего провала, как счастлива она будет, отказав тебе; но поскольку с таким же желанием ты хочешь получить эту работу — будь добр, не провали свой тест. Через пятнадцать минут ты возвращаешь ей карточки. Она садится и начинает просматривать их одну за одной, одну за одной, до самого конца стопки, и, как только ты замечаешь ее выражение лица из скептического становится озадаченным, ты понимаешь, что не провалился. Каменное лицо выдает легкую улыбку. Она говорит: Никто не делал этого без ошибок. Первый раз за тридцать лет моего пребывания здесь.

Ты работаешь с десяти утра до четырех часов дня, с понедельника до пятницы. Ты привычно приходишь вовремя, идя по широкому и претенциозному псевдо-классическому зданию, Джеймс Гэмбл Роджерс спроектировал его, в твоих руках — бумажный пакет, в котором обед. Напыщенное здание каждый раз производит на тебя впечатление не своей величиной и масштабностью, но вершиной идиотизма — именами великих мертвецов, выбитых на фасаде здания, Геродота, Гомера, Платона и многих других — и каждое утро я представляю, насколько библиотека выглядела бы по-другому, если бы на ней были другие имена: имена джазовых музыкантов, например (Фатс Уоллер, Чарли Паркер, Бенни Гудман), или богинь кино (Ингрид Бергман, Хеди Ламарр, Джин Тирней), или позабытых, редко вспоминаемых бейсболистов (Гас Зерниал, Уэйн Тервиллиджер, Клайд Клаттц), или, просто, имена твоих друзей. Так начинается день. Ты входишь через входную дверь, тяжелую входную дверь с полированными бронзовыми украшениями, поднимаешься по мраморной лестнице, мимо портрета Эйзенхауэра (бывший президент университета, потом — президент детства) и входишь в небольшую комнату направо от двери, где ты говоришь доброе утро мистер Гойнс, твой начальник, небольшого роста человек с совиными очками и выпирающим животиком, который загружает тебя заданиями до конца дня. Вообще-то, у меня бывает только две работы. Или я раскладываю книги назад на полки или посылаю заказанные книги к библиотекарям грузовым лифтом. У каждой из них есть преимущества друг перед другом, и обе могут быть выполнены любым человеком с мозгами мухи.