Сухая ветка сирени - Виталий Мелентьев

Тихомиров страдальчески посмотрел на Грошева и снова опустил руку в отсек. Через мгновение его лицо вытянулось и на нем проступила обреченность. У старшины в глазах мельк­нула суровость и даже брезгливость. Он смотрел на Тихоми­рова, и на скулах его набухали желваки. Александр Иванович вынул еще одну пачку и молча протянул ее Николаю.

Что-то сладкое схватило Николая за горло, подкатилось к сердцу и сжало его. А когда отпустило, то сердце забилось легко и быстро.

В сущности, это было торжество. Настоящее торжество. Можно было хохотать от счастья, можно нахально торжест­вовать, а можно надуться и стать неприступным, как бы под­няться над всеми.

Все простили бы ему любую из этих примет торжества. Но сам-то он понимал, что все происходящее – лишь первый реальный успех дела. Всего лишь этап. Многое еще впереди. И он сглотнул сладкий комок в горле.

Тихомиров, не дожидаясь просьбы, сам бросил руку в отсек и теперь уже испуганно вытащил из него еще одну пачку денег, обернутую в бумагу.

– Кажется, все, – хрипло сказал он и прижался щекой к блестящей рукоятке ручного тормоза.

– По-моему, нет… – покачал головой Николай. – По-мо­ему, там еще должна быть сухая ветка сирени.

И старшина и Тихомиров оторопело посмотрели на него, но он казался спокойным и безмятежным, как фокусник, ко­торый проделывает хорошо ему известный, даже поднадоевший фокус перед глазами не слишком разборчивых зрителей. В нем появилась некоторая снисходительность, даже бес­печность, и это совсем доконало и старшину и Тихоми­рова.

Александр Иванович безнадежно вздохнул и стал обсле­довать отсек. Старшина смотрел на него уже зло, жалостливо, словно хотел сказать:

«Как же вы это так, инженер-подполковник?.. Я-то вам верил… уважал… Как же такое может быть? Где же вы свих­нулись?»

Тихомиров достал ветку сирени и протянул ее Грошеву.

– Вот…

Сирень оказалась белой, с мелкими, коричневатыми, словно ржавыми, пятнами. Только листья на сухой ветке казались свежими, слегка притомленными.

Грошев осмотрел ветку, понюхал ее – соцветия еще не утратили тонкого аромата белой сирени – и спросил:

– Скажите, она не похожа на ту ветку сирени? – Но Ти­хомиров не понял его, и Николай пояснил: – Помните, которую вы положили в книгу мемуаров?

Тихомиров принял от него сухую ветку, поднес ее к глазам. Он смотрел на нее долго, что-то прикидывая и осмысливая. Грошев глядел на него с доброй усмешкой и вдруг почувство­вал на себе чей-то взгляд. Он быстро поднял голову.

Смотрел старшина. Смотрел восхищенно и в чем-то вино­вато. Почти так же, как смотрел когда-то молодой мили­ционер Николай Грошев на многоопытного следователя Ивонина.

– Нет… – хрипло протянул Тихомиров. – Нет, МОЯ вет­ка – с махровыми лепестками. И она фиолетовая. А это про­стая сирень. И белая.

– Товарищ старшина, – попросил Грошев, – позвоните еще раз и попросите, чтобы подъехали ваши люди. Акт нужно составить, да и еще кое-что…

– Неужели вы меня подозреваете? – вспыхнул Тихомиров и стал самим собой – волевым, собранным офицером.

– Нет, Александр Иванович, не подозреваю. Но порядок есть порядок.

– Тогда я не понимаю…

– Подождите, Александр Иванович. Еще часок, и вы буде­те свободны, а пока давайте отдохнем.

Николай сел в машину Тихомирова и устало откинулся на спинку – хотелось просто распрямиться. Александр Иванович сел рядом.

– Значит, вы опять за кордон?

– Не знаю… Если получится…

– А что этому может помешать? То, что вы, сами того не ведая, возили чужие деньги? Не думаю… Кстати, ваше элект­ронное устройство еще не срабатывало? Или оно такое хитрое, что срабатывало по-особому?

– Нет, еще не срабатывало… А почему вы опять об этом спрашиваете?

– Потому что это прямо относится к делу, которое я веду. Обрисуйте хоть в общих чертах, как оно действует.

– Под сиденьем у меня тумблерочек. Закрывая машину, я переключаю его на систему. Предположим, жулик открывает дверцу, садится, закрывает дверцу и заводит мотор. Машина двигается. Ровно через тридцать секунд после начала движения реле времени включает сирену и сигналы машины. Одновремен­но другое реле включает запоры на дверях. Мотор глохнет, а сирена и сигналы орут. Вор в клетке.

– Но ведь он может опустить стекла, наконец, разбить их.

– Опустить не сможет – предусмотрено. Разбить – не так легко, да и ведь заинтересуется же кто-нибудь орущей ма­шиной.

– Скажите, а просто открыть дверцы, обследовать машину, украсть из нее что-нибудь при такой вашей системе возможно?

– В принципе возможно. Но я такого не замечал.

Они помолчали. Мимо проносились легковые автомашины, погромыхивали грузовики. Николай отбрасывал последние по­дозрения – жулики не проверяли тихомировскую машину, это уж точно. А представить себе, что он умышленно возил с собой столько денег, – трудно. Ведь он несколько раз ездил в загра­ничные туристские поездки и если бы знал о деньгах, то мог бы давным-давно освободиться от них или перепрятать в другое место. То, что этого не сделал Волосов, – понятно. Он не знал, где он остановится после совершения преступления, и ему сле­довало прятать свои капиталы так, чтобы они всегда были ря­дом. Тихомирову этого не требовалось. Николай положил день­ги на приборную панель машины и потянулся за папиросой. Тихомиров улыбнулся и спросил:

– Кстати, я не слышу винного запаха. Может быть, мне вначале показалось?

– Да нет… Не показалось… Просто это тоже секрет изо­бретателя, – усмехнулся Николай.

– А все-таки…

Пришлось рассказать о тропическом рецепте и съеденном за ночь сахаре, истории с термосом и неудачном обгоне.

– Послушайте, когда вы, как говорят у вас, начали меня «разрабатывать», вы ведь наверняка узнали обо мне… ну, если не все, то очень многое?

– Как вам сказать, – замялся Николай.

Это была его «кухня», пускать в которую он не хотел да и не имел права. Чтобы заполнить неловкую паузу, он потянулся к бумаге, в которую была завернута последняя из вытащенных Тихомировым пачек денег. Александр Иванович тяжело вздох­нул.

– Что ж… Неясностей оставлять нельзя. Только я очень прошу вас не считать меня сентиментальным. А впрочем… разве это так уж плохо – быть сентиментальным?

Николай взглянул на него и, еще ничего не понимая, стал разворачивать сложенный вчетверо лист плотной бумаги.

– Дело в том, что я езжу сюда, в Н., на могилу единствен­ной женщины, которую я любил. Она служила врачом в нашей бригаде. Здесь стала моей женой. Полевой, походной женой, как острили в те годы заштатные остряки. И это можно понять: нам просто негде было зарегистрироваться. В войну по-новому перерешали многие вопросы, а вот этот почему-то не продума­ли. Да мы, вероятно, и не спешили с оформлением брака – нам было просто хорошо.

Ее убили в сорок пятом, весной. В одну из последних, уже глупых, обреченных бомбежек. Я похоронил ее… Нет, не так… Я не хоронил. Я примчался с переднего края после того, как могила была засыпана… Пользуясь своей властью, я только и сделал, что приказал сварить ограду. А потом привез из Во­сточной Пруссии сирень. Темно-фиолетовую, почти черную… Служил, думал, что забуду, женился, но все равно помнил. И жить с женой, очень, в сущности, хорошей женщиной, не смог. Помнил только одну. И я не стал врать сердцем и разо­шелся. Живу один и езжу сюда… к своей единственной… Это сентиментально?

Грошев молчал. Да и что ответишь на такой взрыв откро­венности? Видно, слишком многое свалилось на инженер-под­полковника, что он вот так, сразу, приоткрыл свое сердце. И это следовало ценить.

Но Николай не только ценил. Он любовался Тихомировым, его внутренней чистотой, его верностью и даже вот этой минутной слабостью.

– Нет, – помотал он головой. – Нет, это не сентименталь­ность. Это трудная жизнь. – Он подумал немного, машинально разворачивая бумагу, и добавил: – Знаете, Александр Иванович, чем дальше уходит война, чем чаще открываются ее под­робности, тем надежней мы, молодые, не видевшие боя, понима­ем и ценим любовь и ненависть… Во всяком случае, стараемся понять.

Тихомиров молча смотрел на дорогу. На нее из-за поворота вывернулся желто-синий милицейский мотоцикл. Николай, ду­мая о Тихомирове, все так же машинально развернул, наконец, бумагу и рассеянно посмотрел на нее.

Посмотрел и вздрогнул. На бумаге была нарисована схема местности. И он сразу понял какой: того самого оврага-лощи­ны, возле которой Волосов совершил свое преступление. Строе­ния, нанесенные пунктиром, и строения, вычерченные сплошными линиями, крестики, кружочки, полукружья с зазубринками, похожие на тактический знак стрелкового окопа, волнистые замкнутые линии, квадратики и ромбики. И ни одного какого-нибудь особого, единственно отметного знака.

– Узнаете? – спросил Николай у Тихомирова, протягивая ему схему.