Глубынь-городок. Заноза - Лидия Обухова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Нет Блищука?
— Нет, товарищ секретарь.
— А вы играете?
— Играем.
— Дежурите?
— Дежурим.
— Стережете дом? Убежать может? Давайте и я с вами сыграю, раз нет у нас в такую горячую пору другого занятия, — помолчав, предложил он.
Игроки нерешительно вздохнули и расставили пивные жестянки.
— Значит, сколько выпил председатель, столько и фигур?
— Да не… — виновато возразили игроки. — Здесь больше от ситра!
— Играли серьезно, страстно. Женя присела в сторонке на скамью и тоже невольно следила, вдумываясь в каждый ход…
Первую партию Ключарев проиграл. И хотя Блищук уже пришел и стоял тут же, у доски, подбадривая игроков, он вновь расставил шашки и вторую партию свел вничью. Ободренный миролюбивым настроением секретаря, Блищук предложил ему весело:
— Что с Максимом? Со мной сыграйте…
Но Ключарев уже встал и прошел в соседнюю комнату — кабинет председателя, где на бревенчатых стенах, кроме похвальных грамот под стеклом и в рамочках, висело несколько пышных снопов льна. Бубенчики головок чутко вздрагивали от тяжести шагов.
— Ну вот, Блищук, хочу знать, долго ты еще с нами будешь в прятки играть? — негромко сказал вдруг Ключарев. — Половину хозяйства разорять, а из другой рекорды выколачивать? — И, не дав ничего возразить, спросил: — Сколько в этом году дашь на трудодень деньгами?
— Думаю…
Блищук осторожно повел глазами в сторону Жени: мол, неизвестно мне, кто такая.
Женя безразлично отвернулась к окну и принялась разглядывать колодец с длинным журавлем, пепельное небо…
— В Братичах всего двести восемьдесят хозяйств, доход получили восемьсот сорок тысяч, миллионерами не стали, а на трудодень колхозникам дали больше.
— Так мы ж еще зерном…
— Когда было последнее общее собрание?
— В мае. В середине.
— Итоги за полугодие обсуждали с колхозниками?
— Нет… ревизионная комиссия…
— Скот продавали?
— Да…
— А с общим собранием не согласовали?
— Так это самое легкое дело, — оживился Блищук. Стремительные вопросы Ключарева, жесткий тон, видимо, сбивали его с толку. Ему хотелось отдышаться, обрести привычное спокойствие. — Самое легкое дело, — повторяет он. — Собрание против не пойдет. Если я скажу: продадим тысячу голов, — все крикнут «добре!»
Женя невольно оборачивается: такая недобрая звенящая тишина настала вдруг в комнате. Блищук и Ключарев сидят друг против друга, как на поединке, за лохматой байковой скатертью.
Какое лицо у Ключарева! Словно Женя увидела его в первый раз. Глаза сужены и остры, как лезвия, но самые различные выражения тенью облака проходят по нахмуренному лбу и в уголках рта. Досада, гнев, странная жалость, стыд за другого человека… Жене казалось, что он вот-вот обрушится на Блищука, багровея от ярости, как тогда на старика-сторожа, у карантинного поста.
А он сказал совсем тихо:
— Значит, на вас одном колхоз держится? Без вас, Блищук, все бы прахом пошло?
Они замолчали на несколько секунд. Ключарев посмотрел на Женю рассеянным взглядом, как на пустое место, и перевел взгляд дальше, на окно.
— Сколько заготовлено торфу?
— Уже девять тысяч тонн, — оживая, вскинулся Блищук. — Накопали столько, что на весь район хватит!
Ключарев тяжело встал:
— Хорошо, едем. Посмотрим.
Жене он сделал рукой неопределенный знак: «Ну что ж, мол, идемте пока с нами. До вас еще очередь не дошла, как видите».
Женя торопливо побежала к машине.
Болото было густозеленое, перепаханное черной канавой.
— Туда не проехать, — забеспокоился Блищук, — завязнет машина.
— Ничего. На «победе» не проедем — пешком пройдем.
Он перепрыгнул канаву — сапоги его по головку ушли в мокрую мягкую почву — и, обернувшись, видя, как Женя тоже уже примеривается перескочить, сказал не ей, а скорее ее нарядным белым босоножкам:
— Обождите здесь.
Женя послушно осталась на месте, провожая Ключарева только глазами. Райкомовский шофер Саша, флегматичный парень, вышел на травку поразмяться. Из кармана достал яблоко-скороспелку и надкусил его с хрустом. Брызнул белый сок.
Было уже далеко за полдень, что-то жужжало в воздухе или в Жениных ушах. Она опустила голову на руки и закрыла на мгновение глаза, под ложечкой у нее сосало…
— У вас нет еще одного яблока?
…Когда они уже оба согласно ели черный, круто посоленный хлеб, заедая его сладкими яблоками, повеселевшая Женя спросила:
— Ведь Большаны у вас лучший колхоз? Мне так в области говорили.
Саша неопределенно повел плечами:
— Лучший. Конечно.
— А скажите, — доверительно проговорила Женя, — скажите, почему он так ругает председателя?
Саша, чуть прищурившись, посмотрел туда, где на бледном небе, выцветшем от солнца, как старая фотография, маячили две фигуры: в высоком зеленом картузе и защитном френче — Ключарева, и юркая, в черном распахнутом пиджаке, — Блищука.
— Ругает! — лениво сказал Саша. — Разве так его за его художества еще будут ругать? Барон такой завелся! Грузовики гоняет, как такси, в Городок! На одном сам, на другом — счетовод, вязочку льна везут сдавать, чтоб в газете про них написали поскорее!..
Ключарев и Блищук к машине возвратились молча, с одинаково насупленными лицами. Садясь рядом с Женей, Блищук снова опасливо посмотрел на нее, но сейчас же отвернулся. Лицо у него было упрямое, тусклые, оловянного цвета глаза смотрели не мигая.
…На птицеферме, к которой Блищук шел очень неохотно, косясь в сторону и сбивая подобранным прутом высокие головки трав, Женя увидела приземистый сарайчик. В загоне, за загородкой, сидел инвалид и, помахивая веточкой, гонял несколько десятков разноперых бесхвостых цыплят. Они яростно копались в сухой земле, обильно посыпанной половой.
— Пшеницей кормим, творогом, — и здесь прихвастнул Блищук, мельком оглядывая свою «куроферму». — Утя у нас лучше.
Ключарев кинул на него досадливый, насмешливый взгляд.
— Что им пшеница? Им черви нужны, минеральная подкормка. Глубынь сколько от вас? Девять километров? Почему не послать туда воза с ребятами? Пусть корзинами ракушек насобирают. Потом над паром подержать, створки раскроются; даже свиней кормить моллюсками можно. А ты кур на одну пшеницу посадил. Тебя на печку посади да одним медом корми, хорошо?
— Я не люблю мед, — буркнул Блищук, скучно глядя в сторону.
— А сало любишь? Так и одного сала не захочешь.
— С курами мы сделаем. Это можно…
— А свиноферма? Стыдно идти. Вот что, завтра твоя машина в Городок пойдет?
— Лен повезем сдавать, — веско ввернул Блищук. — Обязательно пойдет.
— Так ты сделай крюк, подскочи в Братичи — не миллионеры, — посмотри на свиней, перейми опыт.
Блищук вдруг сверкнул глазами.
— Не поеду. Еще лучше сам зроблю, — самолюбиво сказал он.
Над гладкой, повитой горьким дымком костров водой большанского озера неумолчный стук: на деревянных терницах женщины треплют лен. В воде, как в волнистом зеркале, отражаются их фигуры в полный рост, словно плывут и все не могут уплыть красные кофты, белые платки…
Женщины поздоровались с Ключаревым, повернув к нему лица. Красные, как рябина, бусы вместе с капельками пота сверкали на их загорелых шеях.
— Ничего, что трудно, товарищ секретарь, большанские работы не боятся! — задорно сказала одна, тряхнув головой. — Мы на поле идем, не спрашиваем, когда солнце зайдет, а говорим: «Хоть бы день дольше!»
— Интересно, чем отличается эта картинка от доисторической? — слегка задыхаясь от крутого подъема (они поднимались по косогору на мост), сквозь зубы проговорил Ключарев. — Что тогда единоличники сеяли, а теперь колхозом? А если при первобытно-общинном строе, то ведь тоже была общая земля. Разве только Блищука в председатели не выбирали… Ну? Почему льномялку не купишь?
— А где ее взять?
— В Городке, на базе.
— Какие колхозы их мают? — хмуро, почти высокомерно спросил Блищук.
— «Советский шлях», «Имени Чапаева»… Да что ты маленьким прикидываешься, Блищук! Ты же все это лучше меня знаешь. Разбазариваешь трудодни. Думаешь премиями пыль в глаза пустить. Перерос тебя колхоз, вот что, а ты тормозишь сегодня, хотя вчера еще создавал его своими руками, — сурово сказал Ключарев.
И что-то в его тоне было такое, от чего Блищук впервые вскинул глаза с откровенным испугом.
— Товарищ Вдовина останется пока у вас, — сказал Ключарев, уже держась одной рукой за дверцу машины, и мимолетно обернулся в сторону Жени. — Через неделю подъеду, если пожелаете, еще глубже отвезу.
Не протягивая руки, он кивнул на прощание и, садясь в машину, нагнул голову, снял картуз. Поперек лба шла коралловая полоса от околыша.