Благодарю за этот миг - Валери Триервейлер

Старейшие работники «Пари-Матч», занимающиеся вопросами политики, не очень-то приветливо встречают меня. Проходит полгода, и легендарный руководитель журнала, Роже Терон, берет меня в штат на самую низкую должность. Но и этого достаточно, чтобы вызвать зависть сотрудников и самые фантастические сплетни о многочисленных покровителях, коим я обязана своим назначением. Я обнаруживаю — уже тогда! — какие слухи ходят обо мне в кулуарах. И кожей чувствую неприязнь коллег.

Я не была лично знакома с Роже Тероном, знаменитым шефом «Пари-Матч». И познакомились мы несколькими месяцами позже при весьма неприятных обстоятельствах. Не имея официального договора с журналом, я числилась в нем, что называется, «постоянной внештатницей». То есть регулярно посылала в редакцию статьи, которые журнал печатал — или не печатал. Одна из них пришлась не по вкусу знаменитому бизнесмену Бернару Тапи. Однажды группа молодых выпускников ЭНА[17] пригласила меня в «клуб Мендеса-Франса» на один из их ужинов-диспутов. Почетным гостем оказался Бернар Тапи. Когда я прихожу с пятиминутным опозданием, все уже сидят за столом. И гость номер один, тогдашний владелец марсельского футбольного клуба «Олимпик», приветствует меня такими словами:

— Только не говорите мне, что она тоже из ЭНА, с такой-то мордашкой.

Я готова провалиться сквозь землю: в те времена я еще была робкой. Меня представляют ему как журналистку, я держу в руке свой блокнотик для записей. Но Бернара Тапи этим не запугаешь:

— Нет проблем! Со мной все всегда ясно, я отвечаю за свои слова.

За столом наш политический деятель разглагольствует об ответственности Миттерана за подъем Национального фронта, выражает свое презрение к тем или иным министрам, «которым он и не думает завидовать, поскольку владеет особняком, куда больше их министерства!», и так далее. Это просто «бенефис Тапи», с его категоричными формулировками и хвастливыми заявлениями. Я отсылаю в «Пари-Матч» материал, который тут же принимают. После его публикации Бернар Тапи звонит Роже Терону и заявляет, что я… все это выдумала. Начальница вызывает меня «на ковер» и спрашивает, была ли я вообще на этом ужине. Я оправдываюсь, показываю ей свой блокнот с записями. Но это ее не убеждает.

Процесс пошел: меня вызывают к «самому» Роже. В лицее мне ни разу не довелось побывать в кабинете директора, но сейчас я кажусь себе школьницей, которую собираются наказать за плохое поведение. Я уже начинаю сомневаться в самой себе. Сообщаю выпускникам ЭНА о реакции Бернара Тапи. Они возмущены: ведь они прочитали мою статью и признают, что в ней все верно, от слова до слова. Это меня успокаивает перед встречей с шефом.

Робко вхожу в его кабинет. Он держится величественно, говорит медленно и раздельно. Я едва осмеливаюсь открыть рот.

— Мне сказали, что я могу вам доверять, но я вас не знаю. Надеюсь, вы сможете найти подтверждение всему тому, что вы вложили в уста Бернара Тапи.

Это мое первое боевое крещение в журналистике. И снова мне необычайно везет: в тот вечер дебаты были записаны на пленку. Двое руководителей этого «политического клуба» готовы поддержать меня и предоставить кассету с записью Роже Терону. Через несколько дней их вызывают в редакцию журнала. Они приносят с собой кассету, но шеф «Пари-Матч» ограничивается тем, что смотрит на нее и даже не прослушивает запись. Теперь он убедился, что меня есть кому поддержать и что я ответственно отношусь к своей работе.

Бернар Тапи и не подумал объясниться, он предпочел добиваться моего увольнения. Случилось иначе: именно его неудачные происки привели к тому, что меня взяли в штат «Пари-Матч»!

Помню, впоследствии я рассказала эту историю Франсуа Олланду, который и без того не доверял Тапи. В то время мы с ним часто встречались в Национальном собрании, в знаменитом зале с четырьмя колоннами. Он относился к тем депутатам, которые привлекали журналистов, умея, как никто другой, схватить и выразить самую суть, соль политической обстановки. Он мыслил как журналист и мог заставить вас изменить тон или смысл статьи так, что вы и сами того не замечали.

Проходят годы, и мы все больше сближаемся на профессиональной почве. В начале 1993 года я несколько месяцев не работала — это был мой первый декретный отпуск, ибо я встретила в «Пари-Матч» того, кто стал через два года моим мужем. Это Дени Триервейлер, редактор, переводчик и специалист по немецкой философии. Очень красив, очень умен, но мрачноват. Он происходит из еще более бедной семьи, чем моя. В отличие от меня, он сумел овладеть той изысканной культурой, которой мне так не хватало. Но живет замкнуто, в тесном мирке своих книг, своей философии и своего поиска знаний. Еще до того, как мы сошлись, я мечтала о том, чтобы он стал отцом моих детей. И он лелеял ту же мечту. Он хотел создать семью, для него это было естественным продолжением нашей близости.

Мой сын родился в январе, и я вновь приступила к работе прямо в штаб-квартире Социалистической партии, на улице Сольферино: 21 марта там проходила «ночь выборов» — выборов в Национальное собрание. Вечером того дня социалисты узнали о своем сокрушительном поражении. Атмосфера похоронная. И я спрашиваю себя: что я делаю в этой мрачной обстановке, когда дома меня ждет ребенок, которому нет еще и трех месяцев.

Как и большинство депутатов-социалистов, Франсуа Олланд сметен синей волной[18]. Он сильно подавлен. Через какое-то время мы с ним обедаем вдвоем в ресторане «Ферма Сен-Симона». Он открывает мне душу, поверяет свои мысли о будущем. Политика у него в крови, но этот провал его потряс. Он прикидывает, не бросить ли ему Коррез: этот избирательный округ слишком сложен для левых, ведь он находится в самом сердце региона, преданного Шираку, — так, может, сменить его на какой-то другой?

В тот день он поразил меня своей откровенностью. Вопреки обычному своему поведению, не блистал ни веселостью, ни юмором. Хорошо помню его потерянный взгляд. В жизни политического журналиста это редкость — такое искреннее, доверительное общение. Но в наших отношениях нет никакой двусмысленности. До сих пор Франсуа Олланд ни словом, ни делом не выказывал сомнительных намерений на мой счет, в отличие от многих других политических деятелей.

Итак, в законодательных органах остаются всего пятьдесят два депутата-социалиста, слишком мало, чтобы занять меня на полный рабочий день. И дирекция «Пари-Матч» просит меня уделить побольше внимания правительству Эдуара Балладюра. Таким образом я знакомлюсь со всеми деятелями правого сектора. Мой блокнот распухает от новых адресов. И мы с Франсуа Олландом на какое-то время теряем друг друга из виду.

В то время я решила родить второго ребенка. Люблю такие перерывы в работе, такие вехи в жизни женщины-матери; каждый раз это переживается как впервые. Мой старший сын родился в самый разгар выборов в Национальное собрание, второй — в разгар европейского голосования 1994 года! Для журналистки-политобозревательницы я выбрала не самое удачное время рожать, но мне это безразлично. Как бы я ни любила свою профессию, мои материнские чувства гораздо сильнее. И еще через два года я снова забеременела.

У меня много братьев и сестер, погодков: ведь мои родители произвели на свет шестерых детей за четыре с половиной года. Да-да, всего за четыре с половиной! Две девочки-двойняшки и еще по ребенку в год. Но главный подвиг даже не в этом. Моя мать разрешилась шестым ребенком через пять дней после… своего двадцатилетия.

Я смотрю на черно-белые фотографии моей матери, такой молодой, в окружении ее выводка, с младшим на руках, — трогательное зрелище! Она такая красивая, и ни у кого не было лучшей матери, чем у нас. Она всегда все брала на себя, и в этом я стараюсь ей подражать.

Машины у нас не было, и она ездила за продуктами на велосипеде, а накормить нужно было девять человек: с нами жила моя бабушка с материнской стороны. И в школу она тоже возила нас на велосипеде — сразу по трое. При этом ей еще приходилось ухаживать за моим отцом-инвалидом, человеком с трудным характером. У него не было ноги, он потерял ее в возрасте двенадцати лет, в 1944 году, когда его ранило осколком мины. Мы, конечно, с рождения видели отца на деревянной ноге, прямо вылитый Джон Сильвер. Для нас он не был просто инвалидом — он не переносил этого слова. У него было более почетное звание — тяжелый инвалид войны. Помню, одна из моих подружек в начальной школе сказала мне:

— Если бы у меня был такой отец, как у тебя, я бы плакала с утра до ночи.

Я удивилась, я ее не поняла: с чего это я должна плакать?

Мой отец умер в 1986 году, так и не рассказав нам о том, как его постигло это несчастье. Но во время президентской кампании Франсуа одному из журналистов «Уэст-Франс» попалась на глаза статья о том трагическом дне. Какой-то водитель нашел на обочине дороги трех мальчиков. Один из них был мертв, двое других ранены. Мой отец был без сознания. Его удалось спасти, однако ногу пришлось отнять. Там же, в придорожной канаве, он, видимо, оставил и свою жизнерадостность. В тот день, когда я прочитала эту совсем коротенькую заметку, я поняла, какую трагедию пережил мой отец. Вот тогда-то я и заплакала, сидя в одиночестве и думая о том, что ему пришлось вынести.