Том 7. Американский претендент.Том Сойер за границей. Простофиля Вильсон. - Марк Твен

— Ну вот, теперь он лежит со всем почетом, какой при сложившихся обстоятельствах мы можем ему оказать. Не хватает только одного — и тут мы отступим от принятого решения: надо всегда поступать так, как бы ты хотел, чтобы поступали с тобой. Мы должны это для него сделать.

— Что, дорогой?

— Вывесить траурные гербы.

Жена считала, что фасад их дома и так уже достаточно разубран; мысль, что там появится еще одно оригинальное украшение, крайне огорчила ее: вот уж некстати Малберри об этом вспомнил. И она нерешительно заметила:

— Но мне кажется, что вывешивать гербы разрешается только в честь самых ближайших родственников, которые…

— Вы правы, совершенно правы, миледи, абсолютно правы! Но кто же ближе родственников, силой захвативших твои права? Тут уж мы никак не можем уклониться: мы рабы аристократических традиций и должны подчиняться им.

Гербы были сделаны со щедрым размахом, каждый величиною с одеяло, и отличались не менее щедрым обилием красок, самых разных и самых ярких тонов, но они тешили дикарский вкус графа, а когда он увидел, что они закрыли собой весь фасад, то этот поклонник симметрии и законченности и вовсе возликовал.

Леди Россмор и ее дочь присоединились к бдению и просидели с джентльменами чуть ли не до полуночи, приняв деятельное участие в обсуждении того, как быть с останками дальше. Россмор считал, что их следует немедленно отослать на родину вместе с избранной для этого комиссией и соответствующими резолюциями. Но его жена не была уверена в том, что это правильный путь.

— Ты пошлешь все корзинки? — спросила она.

— Ну конечно все.

— Сразу?

— Ты хочешь сказать — отцу? Нет, ни в коем случае. Подумай, какой это будет для него удар! Нет, я буду посылать их по очереди: пусть узнает о своем несчастье постепенно.

— И ты считаешь это наилучшим способом, папа?

— Да, дочь моя. Пойми: ты молода и способна многое вынести, а он стар. Послать ему все сразу опасно: он может не вынести. Если же посылать корзинки постепенно, с разумным перерывом после каждой, то к прибытию последней он уже свыкнется со своим горем. И потом — послать их на трех кораблях куда безопаснее. Мало ли что может быть — и штормы и кораблекрушение.

— Не нравится мне эта идея, папа. Если б я была его отцом, мне было бы невыносимо тяжело получать своего сына вот так… так…

— По частям:, — подсказал Хокинс, гордясь тем, что смог прийти ей на выручку.

— Ну да, это ведь ужасно — получать своего сына в таком разобранном виде. Я бы, например, просто не выдержала ожидания очередной корзинки. Вы только подумайте, как это ужасно, когда человек знает, что ему предстоят похороны, а их все приходится откладывать, ждать, томиться…

— Да нет же, дитя мое, — успокоил ее граф, — ничего подобного не случится: такому пожилому джентльмену не вынести столь долгого ожидания. Он просто устроит трое похорон.

Леди Россмор удивленно подняла на мужа глаза.

— И ты думаешь, что так ему будет легче? — спросила она. — По-моему, ты глубоко ошибаешься. Прах надо похоронить весь сразу, в этом я убеждена.

— Я тоже так считаю, — подтвердил Хокинс.

— И я тоже, — сказала дочь.

— Все вы не правы, — возразил граф. — И если вдумаетесь, то сами поймете почему. Ведь прах-то виконта находится только в одной из этих корзинок.

— Прекрасно, — сказала леди Россмор. — В таком случае все очень просто: надо эту корзинку и похоронить.

— Конечно, — подтвердила леди Гвендолен.

— Это совсем не так просто, — сказал граф, — потому что мы не знаем, в которой он корзинке. Мы знаем, что он в одной из них, но и только. Теперь, надеюсь, вы понимаете, что я был прав: должно быть трое похорон, другого выхода нет.

— И три могилы, три памятника и три эпитафии? — спросила дочь.

— М-м… да… если делать по-правильному. Во всяком случае, так бы поступил я.

— Но это невозможно, папа. Тогда во всех трех эпитафиях придется писать одно и то же имя, одни и те же даты и говорить, что прах его лежит под каждым из трех памятников и под всеми тремя. А это уже ни на что не похоже.

Граф заерзал на стуле.

— Да, — сказал он. — Вот это возражение. И притом веское. Я просто не вижу выхода.

Некоторое время все молчали.

— А что если, — предложил Хокинс, — смешать содержимое трех корзинок…

Граф схватил его за руку и с благодарностью принялся ее трясти.

— Это решает всю проблему! — воскликнул он. — Один корабль, одни похороны, одна могила, один памятник — великолепно придумано! Это делает тебе честь, майор Хокинс, меня избавляет от мучительнейшего и тяжкого затруднения, а несчастного, сраженного горем старика отца — от великих страданий. Решено: отправляем прах в одной корзинке.

— Когда? — спросила жена.

— Завтра же, без промедления.

— Я бы подождала, Малберри.

— Подождала? Чего?

— Неужели ты хочешь разбить сердце этого одинокого старого человека?

— Конечно нет.

— Тогда дождись, пока он сам пришлет за останками. В таком случае ты не нанесешь ему самый страшный и мучительный удар, какой только может постичь отца: ведь тогда он будет уже точно уверен, что сын его мертв. А так — сам он никогда не пришлет за его останками.

— Почему?

— Потому что прислать и узнать правду, значит лишить себя единственного утешения, которое ему осталось, — неуверенности, смутной надежды, что мальчик его, может быть, избежал гибели и когда-нибудь еще вернется к отцу.

— Но, Полли, он же узнает из газет, что его сын сгорел.

— А он не позволит себе поверить газетам, он будет оспаривать все, что доказывает смерть его сына, будет цепляться за эту мысль и жить ею, а не чем-либо иным, до конца дней своих. Если же он получит останки, если этот несчастный старик, все еще питающий в душе смутную надежду, увидит их…

— Боже мой, никогда, никогда он их не увидит! Полли, ты спасла меня от преступления, и я всю жизнь буду благословлять тебя. Теперь я знаю, что надо делать. Мы со всем благоговением спрячем куда-нибудь эти останки, и он никогда не узнает о них.

Глава X

Юный лорд Беркли, вдохнув свежий воздух свободы, почувствовал неукротимый прилив сил и желание начать новую жизнь, и все же… все же… если борьба покажется ему слишком тяжкой, если он слишком разочаруется и, не будучи человеком морально закаленным, пошатнется, у него может в минуту слабости возникнуть желание вернуться к прежней жизни. Это, конечно, едва ли произойдет, по всякое может быть. А потому вполне извинительно, если он решит сжечь позади себя все мосты. Разумеется, извинительно. Нет, конечно нельзя удовольствоваться помещением в газете объявлений о розыске владельца денег, — он должен так распорядиться этими деньгами, чтобы ни при каких обстоятельствах не иметь возможности ими воспользоваться. Итак, он отправился в город, оставил в газете текст объявления, затем зашел в банк и попросил открыть счет на пятьсот долларов.

— Фамилия вкладчика?

Беркли замялся и слегка покраснел: он забыл придумать себе фамилию. А потому назвал первую попавшуюся:

— Ховард Трейси.

Когда он ушел, банковские служащие воскликнули в изумлении:

— Ковбой — и вдруг покраснел!

Итак, первый шаг был сделан. Но деньги по-прежнему были к его услугам и в полном его распоряжении, — надо сделать еще один шаг и навсегда лишить себя возможности ими воспользоваться. Беркли направился в другой банк и написал распоряжение о переводе пятисот долларов из первого банка во второй. Деньги были переведены и вторично положены на имя Ховарда Трейси. Его попросили оставить несколько образцов подписи, что он и сделал. Затем он вышел, преисполненный гордости, мужественно взирая на будущее.

«Теперь мне не на что рассчитывать, — сказал он себе, — я уже не смогу взять эти деньги без документа, удостоверяющего личность, а такого у меня нет. Итак, я без средств. Либо надо работать, либо придется голодать. Я готов к этому и ничего не боюсь!»

И он послал отцу каблограмму следующего содержания:

«Выбрался невредимым горящей гостиницы. Переменил имя. Прощайте».

Вечером, слоняясь по одному из окраинных районов города, новоиспеченный Ховард Трейси набрел на маленькую кирпичную церквушку, на которой висело объявление со следующим печатным текстом:

Увидев, что туда идет довольно много народу, преимущественно рабочие, Трейси вошел вместе со всеми и сел на свободное место. Церквушка была скромная, без всяких украшений: простые скамьи без подушек, и перед ними даже не кафедра, а просто возвышение. На этом возвышении сидел председатель, а рядом с ним мужчина с рукописью, весь облик которого говорил о том, что ему предстоит играть здесь главную роль. Церковь вскоре заполнила прилично одетая, скромная паства — все люди степенные, чинные. Наконец председатель сказал: