Записки репортера - Игорь Свинаренко

И вот с тех пор сколько-то лет мы ведем дискуссии с Метелицыным не о различиях между Пастернаком и Мандельштамом (сколько раз он влезал в кулачные бои на почве тонкостей поэтики – к счастью, не со мной!), но про буржуазное искусство. Когда он хвалил какого-то хорошо продающегося автора, я осведомлялся:

– А может он нарисовать похоже?

У нас на шахте Бажанова это считалось серьезным аргументом. Метелицын смеялся и уверял меня, что хорошо рисовать – это вчерашний день. Мне стало ясно, что, живи Микеланджело в наши дни, ему, чтоб свести концы с концами, пришлось бы подрабатывать на дизайне пивных этикеток… Все эти бесконечные сладкие лошадки и цветочки – из наших дебатов. Типа, люди, видя такие умильные картинки, быстрей достают бумажник. Тема фотообоев – тоже из наших споров… Впервые я увидел их, кажется, на «полотнах» Джаспера Джонса, и дальше пошло-поехало.

– Хороший колер, – бормотал я со знанием дела, как человек, недавно переживший ремонт. – Интересно, они моющиеся?

Метелицын в ответ попрекал меня провинциальностью, будучи сам хоть не из Жмеринки, но все же из Одессы.

Хамдамов не из этой оперы. Он один из очень немногих живых художников, таких, может, три или четыре, которые способны вызвать во мне трепет, который один только и является, по мне, признаком настоящего искусства – а не хорошо продающиеся девки с кобылами. Я сам нашел его и с ним познакомился, и Метелицына познакомил, и сваял в журнал масштабное бумажное полотно про классика, в котором, чтоб долго не объяснять, объявил его классиком.

Тут-то наши дороги разошлись. Я же вроде похвалил. Может, он обиделся за Леонардо и Веласкеса? Поди их знай, художников… Тонкие натуры.

Мы, значит, не виделись с классиком много лет, а Метелицын, напротив, с ним активно работал. И так синхронно они поднялись и перескочили на какой-то верхний уровень. То ли дилер такой удачливый, то ли у художника случайно начался расцвет? Какая разница. И вот Метелицын позвал меня в музей. На открытие выставки. Я почесал репу.

– Рустама не будет, – успокоил меня дилер. – Ты же знаешь, он не любит суеты и никуда не ходит.

Я сдался. Я пришел, и ходил, и смотрел. Людей было полно, от Церетели и знакомых генералов КГБ до старого Кончаловского и поэта Иртеньева. И картины тоже были. Я настолько вошел в образ знатока искусств, что даже ввязался в дискуссию с самим Юрием Любимовым, который стоял как раз у любимых мной картин.

– Хорошие царевны, – сказал я ему.

– Это ангелы.

– Да нет же, это из его серии «Царевны»!

– Но у них крылья.

– Гм. Мне просто ближе ранний Хамдамов… Когда он был воздушней…

– А мне весь нравится. Он для нашего театра работал. У него такая линия!

Линия? Надо запомнить, так, может, кстати будет где ляпнуть.

Я стал оглядываться: с кем бы поделиться? И тут ко мне подходит один лауреат премии «Триумф» и, указывая на одну из картин – не Хамдамова, – со смехом рассказал:

– Вот смотри, песочка серебряного подсыпали! Додумались…

Картина точно сверкала от серебра; гламурненько, как говорится. Добротный товар. Лауреат меж тем продолжал:

– Нет, идем со мной! Я покажу тебе настоящее искусство! – И потащил меня в соседний зал. – Раньше умели рисовать… Вот посмотри на этого великолепного Кончаловского! – сказал он, подведя меня к полотну Машкова. Там была голая дама – спасибо, что без коня и цветочков.

На выходе я столкнулся с… Хамдамовым. На его стороне была внезапность, но я надеялся продержаться хоть пару раундов. Однако маэстро улыбнулся и сказал:

– Смотрите же, больше не пишите про меня плохого!

Только очень требовательный художник может обидеться, когда его называют гением.

– Да никогда в жизни! Это было первый и последний раз… Всякий, кто назовет вас, Рустам, гением, будет иметь дело со мной.

Исаич про революцию

29 марта2007 г.

Мои товарищи из «Российской газеты» прислали мне изданную ими брошюрку Исаича (это с уважением) «Размышления над Февральской революцией». Вот, через газету, объявляю им за это благодарность. Как говорил низвергнутый классик про креатив другого забытого классика, очень своевременная книга.

Я ее зачел, конечно. Сперва листал так, ностальгически больше, со стариковскими практически вздохами, вспоминая, как торопливо жег страницы «Архипелага» и таки успел, и в итоге при обыске у меня нашли совсем уж какие-то «детские» книги: смешно сказать, Бердяева и даже более того – Шестова, за какие возиться со мной и смысла не было. И теперь, пожалуйста, правительственная (!) газета вон что исполняет!

А дальше я стал въезжать в смысл. Солженицын весьма убедительно показал, что во всенародном порыве русские во главе с элитой развалили великую страну и отдали ее на поругание пьяным матросам с их «балтийским блевом» (из Бродского, что ли, цитата? Не помню точно), жадным до чужой, то бишь помещичьей, земли крестьянам, бандитам, которым лишь бы повеселиться на свежем воздухе, – а что, заманчиво: тут и экстрим, и пейнтбол, и барбекю. Дедушка Солж на все лады подсовывает нам мысль о том, что та элита была тупой, и бестолковой, и безответственной, и болтливой. А возьми они да отправь пару батальонов да хоть тех же юнкеров, и безоружные запасные полки, которые взбаламутили Питер, а за ним и всю страну – дезертиры разбежались бы в страхе. И публика спокойно б дожидалась проведения разных там реформ типа энергетической и земельной, которых мы все ждем. В отличие от Грозного, набитого оружием и ваххабитскими деньгами, Питер тогда таки можно было взять силами двух десантных батальонов, как мечтал военный гений Грачев.

С преемственностью и с отречением в пользу кого-то – знакомые темки, щекочущие такие, а? – дедушка русской контрреволюции тоже разбирается досконально. Типа, Николай никак не мог отказаться от трона за своего сына, где ж это видна такая забота о законных правах несовершеннолетнего? С великими князьями тоже чехарда получилась. И глава нации бросил Ставку, а с ней и страну, и долг, и помчался в столицу спасать Семью (хотя, может, тут заглавную букву я от себя ернически добавил?), и, значит, хрен с ней, со страной, Семью б спасти… (Не к ночи будь сказано.) А может, надо было власть не отдавать никому, и послать оппонентов подальше, и загнать всех железной рукой к счастью? Веселый все же парень Солженицын – такие смелые шуточки выдает, что современность изо всех дыр лезет. Раньше с ним мог тягаться Жванецкий, который теперь сосредоточился на шутках вокруг жен второго поколения, появившихся у олигархов.

Иными словами, если я правильно понял Исаича, надо сперва навести порядок, а после уж решать, какие права давать широкой публике, и в каком порядке, и какими порциями. А пока, значит, надо жесткой рукой и т. д., потому что все иное приведет нас к нехорошим результатам. И вот он ожидает от теперешней элиты, что она осмыслит уроки того февраля и возьмется за ум.

Я всегда любил Солженицына и считал его титаном мысли, и сейчас он чем не пророк. А пророк и должен жечь (глаголом), раз он серьезный аффтар. Но он же не наставник молодежи, чтоб отвечать за юных хулиганов, которым лишь бы делать гадости учителям и орать, что надоело делать уроки. Не вина Исаича, что эти уроки никто делать не собирается. «Никто» – это я про интеллектуальную элиту, которая у нас часто простодушна как крестьянская девушка. Она ведется на всякую ерунду и верит, что молодые люди ходят на танцы затем, чтоб найти себе невесту и сочетаться с ней законным браком, а не просто отдохнуть по пьянке субботним вечером, спустить пар.

«А что у нас с выборами, почему ж их практически нет уже?» – восклицают яйцелоговые. Выборы, шмыборы – кому они, на три буквы, сдались, кто ходит-то на них? Кроме пенсионеров и политтехнологов, и губернаторов и бизнесменов, которые знают, куда и кому занести бабки, чтоб правильно посчитали? Я вам это говорю с таким цинизмом и так грубо оттого, что имею моральное право, как старый диссидент, как «защитник демократии» в 91-м, и прочее в таком же духе. Лично я последний раз был – после долгого перерыва – на выборах в декабре 2003 года. И то, сказать по правде, больше оттого, что среди людей, которые пытались провести в парламент старый СПС, были мои товарищи. На втором и третьем местах были такие причины, как мои правые взгляды и наличие в СПС такого удачливого менеджера, как Чубайс. Я пошел тогда на те выборы не потому, что верил в силу своего голоса, в то, что он ручейком вольется в реку народного волеизъявления, – я ж не гимназистка, чтоб рассказывать вам тут про прекраснодушие. Пошел, чтоб сделать приятное товарищам, поддержать их морально. В победу я верил, но не в прямом смысле, а в том, что люди, которые считают голоса, разрешат СПС взять пять с хвостиком процентов голосов, чтоб пройти в парламент. И «Яблоку», думал, позволят то же самое. Подрисуют. Пусть себе будут в Думе…