Повесть о последней, ненайденной земле - Ольга Гуссаковская

— Быть не может! — сразу же заинтересовался Петр Петрович.

И они бурно заспорили о мало понятных для девочек вещах: ареал, место обитания, видовые особенности. Оказывается, Кешка не так уж плохо разбирался в биологии. Но Лену не интересовали зимородки. Она все еще видела узкий ручей, сотни лет назад ставший непереходимой границей для одного человека. Нет, не поднимался людям на защиту дивный черный бор, он нес лишь память о том, что совершили сами люди. Ничто не защитит, если станет для тебя вдруг последней чертой военная граница. Только ты сам ее защитник. Ее и всех тех, кто остался у тебя за спиной. И неважно, один или нет встретишь ты последний свой бой, важно, что вести его ты будешь до конца. Ведь именно так и говорил отец! И как никогда, она верила теперь: он тоже не перешел своей последней границы. Может быть, далеко отсюда, в таких же лесах, ждет кого-то история другого неравного боя и другого неизвестного подвига. И люди придут туда когда-нибудь так же, как пришли они сами на место древней битвы. Придут за правдой о подвиге, а не предательстве…

Тропинка, которой они теперь шли, выбрала среднее между лесом и берегом Выти. Она то ныряла в негустой, сильно порубленный осинник, то выбегала на высокий, красноглинный обрыв — подышать вольным воздухом. По обрыву тянулись колючие плети ежевики, серебрились свернутые листья мать-и-мачехи. По-прежнему по кромке обрыва, в березняке, во множестве попадались серые. Валерка загорелся было грибным азартом, но Кешка быстро его отговорил.

— Ты что, уж и днем за путными грибами пойти боишься?

За поредевшими кустами разноголосо замекало встречное козье стадо. Точно бы и Машкин бас слышится среди других. «А как там бабка-то с малышами управляется?»— привычно забеспокоилась Лена. И мысли ее потекли по обычному, торному руслу домашних забот, Татарская сеча на время отступила и из глаз, и из памяти.

Великий луг за Вытью испокон века косили всем миром. Из трех деревень собирались на луг косцы, и тогда далеко за рекой слышался певучий говор кос и плыл медвяный дух скошенных трав.

После войны только спасовские косили на лошадях, другие управлялись по старинке, вручную. И не то чтобы на конюшне в Сосновке перевелся лошадиный род: объезжать коней стало некому.

Дикие, злые трехлетки хватали зубами всякого. Ну, а в Спасово мужиков вернулось побольше, потому и стрекотали косилки на их половине луга.

Лена теперь часто виделась с Кешкой, Она, вместе с другими девчонками, сгребала подсохшее сено, а он стоял в ряду косарей, как большой.

И теперь уже Кешкина пора пришла поддразнивать Лену: и грабли-то у нее зря землю царапают, и сгребают нечисто… А Лену даже не насмешки его злили, а то, что он работает, как взрослый, а рядом с ней, и куда ее ловчее управляется, Романовнина девчонка-второклассница.

В конце концов Лена не выдержала:

— Да что ты задаешься! Греби сам, а я твою косу возьму.

— Ох, испугала! А ты хоть раз держала ее, косу-то?

Лена молча протянула руку, и, пожав плечами, Кешка передал ей только что направленную косу.

Нижняя часть луга еще тонула в утреннем погожем тумане, а на траву густо легла роса.

Только там, где прошли люди, просеклись темные полосы сухой, оббитой травы, а вся остальная мягко серебрилась, будто облитая ртутью.

Глядя краем глаза на соседа-старика Ивушкина, Лена взмахнула косой… и чуть не упала: конец ее с зуденьем вонзился в землю.

— Не так, низко больно взяла, — без смеха поправил Кешка, — Во как надо, учись…

Он быстро встал за ее спиною и перехватил косу так, что Ленины руки только лежали на косовище, а вел он сам. И шаг в шаг они двинулись по росистому лугу. Ровный взмах косы — и к Лениным ногам падают лиловые колокольчики, розовая гречка, желтые погремки. Словно кто-то устилает ее дорогу цветами. Она только чуть придерживает косу, хотя сразу переняла нужное движение.

Просто ей нравится так идти по лугу, слушать жаворонков и смотреть, как покорно ложится к ее ногам скошенная Кешкой трава. И знать, что он близко, рядом и помогает именно ей, а не какой-нибудь другой девчонке.

Но Кешка остановился. Сказал грубовато:

— Давай теперь сама.

Это он увидел, что на них смотрит из-под руки Фаня Бородулина.

Лена знала: не принято в Сосновке, чтобы мальчишки девчонкам помогали, а у Фани язык до Нерехты. Задразнят потом. Но по глазам Кешки поняла: и ему хорошо было идти с ней рядом в туманную луговую даль. И не обиделась.

— Ясно теперь, как надо? — спросил он все-таки, еще не УХТ ясно Спасибо — И Лена взмахнула косой, прикидывая, успеет или не успеет догнать деда Ивушкина? Далековато ушел.

Но как ни старалась, сутулая дедова спина все маячила впереди И нужное движение, такое понятное, когда следом за ней шел Кешка, тоже потерялось: не хватало роста и силы для размаха.

Валки получались жидкие, неровные, приходилось то и дело возвращаться, чтобы докашивать огрехи. Росный цветущий луг уже не казался прекрасным, и дорога не вела вдаль — стала коротенькой и узкой.

К Лене подошла Романовна и, словно бы и не видя ее маеты, сказала:

— Дай-ка мне косу-то, а ты пойди вон бабкам помоги, старые они, не под силу им кашеварить на такую ораву.

Лена с облегчением уступила ей косу — все равно ведь настояла бы на своем — и пошла к Выти, где на косогоре поднимался высокий белый дым костра и звякала посуда. Оглянулась на ходу — где Кешка? — но не увидела его.

Возле костра прихватила ведро и не спеша спустилась по скользкой тропинке к коричневой тихой Выти. На другом ее берегу тоже пели косы, эхо стрекота косилок отражалось от черной стены Татарской сечи и долго плыло по воде. Лена скинула платье и ниже по течению вошла в реку, словно пытаясь догнать уплывающий звук. Мягко касались лица и плеч ласковые листья кувшинок, висели над водой голубые стрекозы, светило выглянувшее из тумана солнце. В эту минуту ей не хотелось больше ничего.

В обед удивила Лену Фаня Бородулина: на работе держалась особняком, а обедать села к общему котлу, точно век не видала ничего лучше молочного супа с картошкой. А ела не как все — без радости, точно исполняла зарок. На Лену ни разу и глаз не подняла. Молоко — квашеное или свежее — пили свое у кого что было припасено, и только тут Фаня отличилась: достала из платка пресные лепешки — «кушули», неожиданно протянула одну Романовниной бабке, суетливо убиравшей посуду:

— Возьми-ка, бабушка… Та торопливо, благодарно закивала:

— Спасибо, спасибо, родненькая, забыла я, когда уж и ела экую-то благодать.

Лена хотела крикнуть: «Не берите! Она ничего не дает зря!» — и не смогла, только отвернулась, чтобы не видеть старухиных счастливых глаз.

Собрала, сколько зараз руки приняли, посуду и пошла на реку мыть.

Она так занялась песком и водою, что не слышала шагов, и обернулась, только увидев упавшую на воду тень. За ее спиной стоял Кешка.

— Я в кузню к деду ухожу. Может, и ты пойдешь? Бабка-то у них приболела, дед просил кого ни то привести на подмогу.

И хоть Лена мигом поняла: уж конечно, не ее просил привести дед, а из мальчишек кого-нибудь, тут же согласилась. Как ни трудно в кузне у мехов, но рядом-то будет Кешка! А еще есть Валерка, и уж с ним-то вдвоем они всякую бабку заменят.

На лугу уже опять стрекотала косилка на спасовской стороне и вперебой пели сосновские косы древнюю, как сама эта земля, песню покоса. Лена поискала глазами тетю Нюру — не видно, все женщины в белых, выгоревших платках до бровей на одно лицо. Даже и Фаню не отличишь. А вот Романовне уж никак не спрятать своей могучей стати — отовсюду видна. Ей и сказала Лена, что идет в кузню. Романовна посмотрела на нее из-под платка удивленно, но не стала возражать — не на гулянье же девка просится, пусть идет. И Лена со спокойной душой побежала догонять Кешку — его белая голова уже чуть только маячила за дальними кустами.

…Сенокос кончился, но уже рожь наклонила к земле восковые сладкие колосья, радугой переливаются метелки ячменя, сизым сильным соком полнится овес. И свои радости принесло лето: наконец-то поспела картошка, кончилась голодная пора.

Поутру, сбегав на дворину, Лена подкапывала несколько картошин, осторожно нащупывая клубни среди сплетения корней. На шестке уже горел таганок и калилась сковорода. Картошку мигом натирали на терке, появлялась вилка с насаженным на нее крошечным кусочком драгоценного сала, и вот уже Колька и Павка наперебой тянули к матери чумазые ручонки:

— Дай попро-о-обовать!

А тетя Нюра отмахивалась несердито:

— Цыц вы, несытики!

Появились даже свои вкусы: Нонка, оказывается, предпочитала есть «дранки» с зеленым луком, а Лена — с огурцами.

И только когда, следом за картошкой, завилась на огороде и капуста, вернулся из города дядя Гриша Бородулин. Вечером, в сумерки, едва стадо разошлось по домам, подошел к воротам и бесшумно, как большой нетопырь, нырнул во двор. И ни говора, ни беготни не послышалось в избе, словно он, так и не дойдя до дому, растаял где-нибудь во дворе. Так никого не встречали в Сосновке. Все значительные события в ее жизни проходили шумно. Даже когда Романовнина бабка утопила чистую бочку в гусином грязном пруду, и то полдеревни сбежалось советчиков да ахальщиков. А тут человек вернулся — и ничего.