Неблагодарная чужестранка - Ирена Брежна

Мара говорила, женской красоте везде трудно — и в диктатурах, и в демократиях, она повсюду в опасности, государству хорошо бы создать особое министерство для ее охраны, с бюрократами, овчарками и солдатами — такое же, как Минобороны, такое же важное. Потому что:

— Красавицы — штука важная, — утверждала Мара.

Если одних наша чужеродная внешность сковывала, то других, наоборот, раскрепощала. Мужчины любого возраста, любого размера ноги и любого IQ выражали свои притязания и взглядами, и свистом, и словами, и жестами, и руками. Кто-то из них молил о прикосновении — наркоманы, которым мы должны были обеспечить зелье, так, словно были богатыми наркобаронессами. Нам было и тошно, и страшно, и удивительно — чего только не творила наша внешность. Нас упрекали в невнимательности. Дескать, мы влекли дарами, но не хотели их отдавать. Мы не влекли, мы просто были привлекательны.

Я быстро научилась извлекать выгоду из новых правил. Я стала желанной, а значит, и ценной. Высокая девушка с неодинаковыми грудями — одна круглая, как у женщины, другая еще не созревшая и стоявшая торчком — неожиданно обрела власть. Еще никому не довелось их увидеть, а на них уже были шрамы от взглядов. Награда за мужество и напоминание о боли. Выходы в мир становились боями, я попадала под обстрел страстей. Старик попросил ему помочь, а как только я вошла в дом, дрожащими руками толкнул меня на постель. Я выбежала с громкими криками. Учитель не сводил глаз с моих губ, когда я перечисляла неправильные глаголы, он потерял равновесие и повис у меня на шее. Я стряхнула его, как майского жука. Неужели и красоту мне надо стряхнуть так же, втоптать ее в землю и поставить над ней деревянный крест? Осторожно ощупывая свое тело, я недоумевала, чего другим от меня нужно и по какому праву. Дали бы мне жить спокойно, если б я пренебрегла даром красоты и ходила в лохмотьях?

Я не стала жертвовать собой и перешла в наступление. Приходя на вечеринку, я оглядывала собравшихся девушек. Так мафиозо осматривается, нет ли у него соперников на районе. Нет, краше меня не было никого. Или все-таки… вон стоит девушка похожего типа. Наши взгляды встретились. Мы узнали друг друга, как члены тайного общества, и сошлись. Мне требовалась поддержка. Когда я была вместе с Марой, нас было не превзойти. Мы гуляли по набережной, а со скамеек и из кафе лучились безмолвные аплодисменты. Беженки одержали триумф над социальной иерархией. Взгляды вздымали нас ввысь. И мы уже мечтали о покорении столиц, мы и с ними справимся. Местные девушки с большими возможностями и скромными телами считали все это глупостью. Они недоумевали, зачем мы так выставляемся. Мы же не трудились, мы актерствовали, предавались игре. А игра не поощрялась, полагалось тянуть лямку, красоте велели пресмыкаться и не задаваться. Ни в коем случае не вылезать, иначе пострадают права остальных согражданок.

Мы не испытывали радости. Нас одолевала меланхолия. Режиссировала трагический шедевр. Наш стиль был эклектичным. Мы всегда находились в чрезвычайном положении. Мы открывали забрало и не скрывали своей чужеродности. Она стала нашей болью и нашим козырем. Мы рядили ее в яркие одежды из секонд-хендов. Смотрите, сколько преимуществ можно отыскать в стесненных обстоятельствах. Многих мы раздражали. Пожиная зависть, мы проникались самоуважением. Показывали все, что имели, не откладывая ничего на потом. Изголодавшись по признанию, мы жили только настоящим. Не хотели становиться зрителями и презирали сдержанность. Ярмарочное настроение с фанфарами, бродячими артистками и кунштюками собственного производства. Канатоходство. Заносчивость позволяла нам удерживать равновесие. Мы так и не падали. Еле удерживались, сотню раз на дню.

Она входит в полупрозрачной юбке с красными рюшами, словно в эротическом белье, полгруди выглядывает наружу из красного лифчика — слова «красный» и «красивый» в ее языке родственны. Увесистое тело оканчивается красными лакированными туфлями, едва не раздавливает их. Она жалуется, что не может отделаться от навязчивой мысли, будто прохожие над ней смеются. Одежде не удается сдержать натиск тела, слова, бьющие ключом, выдают душу. С тех пор как ее изнасиловали несколько мужчин, она обнажена. Во сне ей часто является убитый муж — он складывает и выносит из их общей квартиры мебель. Словно опустошается душа, мертвец выносит ее содержимое наружу. Найдя на его теле следы насильственной смерти, она бросилась разыскивать убийц. Ее муж был крупной шишкой, и политические круги советовали ей не проводить расследования. Она не сдавалась, и тогда ей преподнесли урок. Урок, определивший ее жизнь.

Психиатр тоже чужестранец, у него овальное лицо и зеленые глаза. Его изысканная вежливость гибка и игрива, его красноречие впечатляет. Я с легкостью перехожу к более высокому языковому стилю и с радостью констатирую, что перевожу сосредоточенно, соблюдая элегантность формулировок. Это мой подарок ему.

— Доктор, в супермаркете глаза ищут коньяк, хотя при таком количестве лекарств мне нельзя пить.

— Не все можно контролировать. Из глубины души нас тревожат неразумные желания. Контроль полезен, но только на восемьдесят процентов. Ведь если мы не будем грешить, то и прощать нас будет некому.

Куда деваться с растущим во мне желанием? Я всеми силами стараюсь его контролировать. А врачеватель душ говорит, что надо грешить, он даст мне отпущение. Его ответы относятся и ко мне — прежде всего ко мне. В то же время я понимаю, что здесь я всего лишь переводчица, воображающая скрытый подтекст. Я больше не решаюсь взглянуть ему в глаза, чувствую себя раздетой, он видит все мои потаенные мысли. Жизнь бьет через край и не дает опомниться.

— Доктор, если мне приснится муж, значит, кто-нибудь умрет.

— Вы проверяли, кто-то уже умер?

Она делает глубокий вдох:

— Завтра кардиологи вынесут мне смертный приговор.

Психиатр приводит аргументы против такого вывода, но пациентка не хочет отказываться от трагической развязки — от ордена, врученного ей самой жизнью. Трагические чувства чего-то да стоят. Теперь она козыряет самоуничижением:

— Доктор, стоит мне посмотреться в зеркало, как тут же хочется дать себе пощечину.

— Вам надо найти отдушину, которая доставляла бы вам радость.

Уж не хочет ли он сказать, что разделяет мои радости? Пациентка с ее жалобами бледнеет, она всего-навсего сводница. Я утрачиваю чувство реальности. Он все это видит и лечит меня? Нет, он вышел из роли психиатра и флиртует. Мужская мечта о всемогуществе: подчинить себе сразу двух женщин. А может, с ним творится то же, что и со мной, одно подсознание нежно беседует с другим. Двадцать процентов неконтролируемых желаний снуют между нами в просторном зале старого здания психиатрической клиники.

Нашему одиночеству вдвоем нужен третий. Я — тот центр, где сходятся все нити. Ему понятна лишь половина того, что я говорю, вторая половина остается тайной, словно я наполовину прикрыта и лежу в полутьме. А если я сжульничаю? Он вынужден мне доверять. Это доверие и есть любовь. Я ласкаю его слова, переводя их на другой язык, и дарю ему новые, украшая их, как венец невесты. Тут меня охватывает страх, что пациентка может выздороветь или наложить на себя руки, ее могут депортировать, и мне не придется больше разговаривать с этим психиатром.

— Доктор, когда я выхожу на улицу, то глаз ни на кого не решаюсь поднять, — жалуется пациентка.

— Тем самым вы изматываете себя. Даю вам домашнее задание: каждый день смотреть в глаза одному прохожему, чтобы он снял часть груза с вашей души.

Перебарываю себя, заглядываю психиатру в глаза и блаженствую в зеленом озере; мне становится легче.

На прощание он говорит мне:

— Я взялся за этот случай, потому что еще ни разу не работал с переводчицей. Любопытный опыт. Напишу о нем научную статью.

Я обзавелась любовником: новым народом. Небрежная походка, выходящая за рамки экспрессивная жестикуляция, сильный или легкий акцент, другой цвет кожи, духовная хромота вырванных с корнем приезжих со всех концов света. Звучало слово, рождался понимающий взгляд — и я уже ощущала тепло от чужеродности собеседника. Окунувшись в общую чужеродность, я поплыла по фарватеру инаковости. Нашим отеческим языком стал язык с тысячью акцентов. Освободившись от заповеди вежливости к принявшей нас стране, мы глумились и потешались над ней, выдумывали теории, заблуждались, безмерно преувеличивали, попадали в самую точку, громко хохотали, отмахивались. Мы были среди своих, никто не наказывал нас пугающей фразой: «Не нравится тут, возвращайся обратно».