Я — легионер. Рассказы - Александр Немировский

Возбуждённые победой, мы шли к палаткам. Ветер раздувал над нашими головами пламя факелов. И оно вырывало из мрака то морщины на лице Вибулена, то крепко сжатые губы Перценния, то чей-то поднятый кверху кулак.

И надо же было, чтобы в это время на нашем пути встретился Луцилий! Все другие центурионы и военные трибуны попрятались в своих палатках и сидели тихо, как мыши. А он бесстрашно двинулся нам навстречу, может быть, уверенный в своей власти над нами или просто пьяный.

И сразу же Луцилий оказался в молчаливом кольце. Конечно, он пьян. Он не чувствует нависшей над ним угрозы. Он не видит ненависти в наших глазах.

— Разойдись! — кричит он зычно.

И в это же мгновение на его голову обрушивается палка. Десятки рук протягиваются к нему, рвут одежду.

— На помост! На помост! — слышатся крики.

Луцилия подхватывают и волокут по земле, как мешок с зерном. Пламя факела освещает перекосившийся рот и белую, как молоко, спину. Напрасно он молит о пощаде. Его никто не слушает. Он распластан на досках. Один садится ему на ноги, другой держит голову. Третий (это мясник Фульвий) заносит фасции[58] и опускает их со страшной силой. Отвратительный, режущий уши свист и нечеловеческий вопль. И снова свистят фасции. Я расталкиваю солдат, окруживших помост плотным кольцом. Что-то кричу. Бегу в темноту. Но свист фасций преследует меня. Бросаюсь на землю. Закрываю лицо руками.

«Но он ведь это заслужил, заслужил», — сверлит мысль.

«Нет. Нет. Пусть любая вина. Но человек не должен мучить человека…»

Между тем пришла весть: к нам послан Друз.[59] Перценний со своими «легатами» (так мы называли Вибулена и ещё двух ветеранов из IX и XV легионов) все дни совещались в палатке. Может быть, вместе с Друзом идут легионы, верные Тиберию? Тогда надо укреплять лагерь. И не лучше ли заключить под стражу центурионов? Казнь Луцилия ничему их не научила. Они мутят солдат, уговаривая их выйти навстречу Друзу с повинной. И как быть с теми солдатами, которые, разойдясь по окрестностям, совершают бесчинства? Не расправиться ли с ними своим судом?

В тот день, когда нам стало известно, что Друз едет без войска, мы вышли из лагеря и построились за валом. Солдаты явились в грязных плащах, с нечищеным оружием. На небритых лицах выражение усталости и недоверия. Зато центурионы и военные трибуны (они тоже заняли свои места) — при полном параде. Теперь они совсем осмелели и даже покрикивали: «Равнение! Равнение!» Поднялся шум, раздались крики. И вдруг из-за поворота дороги появилась кавалькада. «Едут!»

Друз был впереди на удивительно стройном, белом, как вершины Альп, коне. Таких скакунов выращивает Аравия, и стоят они целое состояние. За полководцем на почтительном расстоянии скакал отряд преторианцев, человек сорок. Они были в полном вооружении, в сверкающих латах и шлемах, рослые и широкоплечие, все на подбор. За преторианцами было ещё десять всадников в нарядных дорожных плащах, видимо, сенаторы.

— Пожаловали! — бросил кто-то сзади с нескрываемым раздражением.

— Что-то они привезли! — откликнулся другой.

Друз остановил коня против нашего манипула. Легат в сопровождении трибунов почти бегом направился к нему.

Несколько мгновений продолжалось наше молчаливое знакомство с сыном императора. Перценний уже успел мне рассказать о его порочной жизни и наклонностях. Но напрасно я искал их следы на лице Друза. Может быть, физиогномика, которой так увлекаются в Риме, — шарлатанство? Или я плохой физиогномист? У Друза было лицо скромного, даже застенчивого человека, с ярким румянцем на щеках, с большими, слегка близорукими глазами. Видимо, Друз не обладал качеством, необходимым для командира и политика, — скрытностью. На его лице можно было прочитать все чувства, какие им владели. Сначала раздражение. Конечно, кого мог обрадовать наш вид? Мы демонстрировали своё недовольство, пренебрежение к дисциплине. Раздражение сменилось недоумением. Друз встретился взглядом с Перценнием. Отвернувшись, он тронул коня, так и не дождавшись Блеза. Я уверен, что решение не принимать парада возникло у Друза сразу, как он увидел Перценния и понял, кто он. Но солдаты полагали, что это своего рода демонстрация.

— Он считает нас не войском, а толпой, — сказал Вибулен.

В пятом часу[60] по сигналу мы собрались у претория. Ещё до этого Перценний распорядился расставить у ворот караулы и вооружиться. Надо было быть готовыми ко всему. Но, вопреки нашим ожиданиям, Друз не угрожал нам и не требовал покорности. Он прочёл письмо отца, в котором не содержалось ни слова осуждения. Тиберий уполномочивал сына рассмотреть претензии солдат со всей справедливостью.

— Клеменс, иди! — послышались голоса солдат.

Став перед Друзом, Клеменс прочёл те же самые пожелания, которые были изложены в письме к Тиберию, отосланном с нашими послами.

Друз, слушая Клеменса, покачивал головой. Казалось, он одобрительно относится к нашим просьбам. Однако, когда Клеменс закончил чтение, Друз сказал:

— Я предоставлю дело решению отца и сената.

Слова эти вызвали настоящую бурю.

— Довольно тянуть! Зачем тебя послали? — кричали солдаты. Кое-кто, расталкивая конвой, пытался пробраться я Друзу. Возникла драка. Перценнию с трудом удалось навести порядок.

С наступлением темноты все, кто не был назначен в караулы, разошлись по палаткам.

С Савуса дул резкий ветер, донося плеск волн и шепот прибрежного камыша. Мне же слышались в этих звуках шаги, шелест одежды, дыхание подкрадывающегося врага. До боли в глазах я вглядывался во мглу, залившую всю землю чёрной смолой. Нет, я не боялся варваров. Меня, как и всех в эту ночь, тревожило другое. Не ловушка ли письмо Тиберия? Не манёвр ли с целью выиграть время? Может быть, по дорогам из Испании или Галлии уже идут верные императору легионы и римские палачи острят топоры для наших голов. Кто нам простит разгром тюрьмы, убийство Луцилия, открытое неповиновение начальнику лагеря и легату? Кто допустит, чтобы весть о нашей победе обошла всю империю от холодного Рейна до ленивого Евфрата, призывая других к сопротивлению и борьбе?

В полночь выглянула луна, осветив своим серебристым светом поверхность реки и пустынную дорогу, уходящую к холмам на горизонте. И страхи, окружавшие меня, как привидения, отступили вместе с темнотой. Теперь я не один. «Караульщица мира», — так называет луну Лукреций.

Когда-то я любил этого поэта и не расставался со свитком его стихов, пока не запомнил все их наизусть. Но к чему мне теперь Лукреций? И надолго ли сохранит память его мудрые и тревожные гекзаметры? Как теперь далека та жизнь, где есть книги, театр, философия, музыка! Кажется, всё это было с кем-то другим. А я всегда стоял в карауле. И надо мной всегда мерцала эта луна, покрытая пятнами, как окисью — давно не чищенный медный щит.

Есть люди, которые по луне и звёздам предсказывают будущее. Их называют халдеями. Хотел бы и я уметь читать по небесным светилам и знать, что нас ждёт впереди. Может быть, наш мятеж — начало великих перемен в судьбах всей империи? Вслед за нами поднимутся другие легионы. И наши орлы опустятся на камни форума под радостные крики квиритов.[61] Это будет триумф, но не над нищими германскими хижинами и не над пышными парфянскими дворцами. Это будет победа над тиранией, свившей себе гнездо под крышами Палатина,[62] и республика будет восстановлена во всём своём древнем величии.

Но что это? Край луны потемнел. Похоже, что его закрыла туча. Но рядом никакой тучи. А темнота ползёт, ширится, съедая лунный диск. Да это омраченье луны! Как я не догадался сразу! Не случайно же я сегодня вспоминал Лукреция. Вот я и прочту, луна, стихи о тебе:

И омраченья луны и солнца затмения такжеМогут, как надо считать, совершаться по многимпричинам,Ибо, коль может луна от земли загораживать солнцуСвет и на небе главу возвышать между ним и землёю,Тёмный свой выставив диск навстречу лучам его жарким,Разве нельзя допустить, что на то же способно иноеТело, что может скользить, навеки лишённое света?[63]

— Ты совсем спятил! — раздался голос за спиной.

Я оглянулся. Это Вибулен. Он в отчаянии грозит мне кулаком.

— Нашёл время декламировать! Знаешь, что делается в лагере?

Я прислушался. Вопли сливались с ударами по железу. Трубачи во всю мочь дули в горны и трубы, извлекая из них какие-то невообразимые звуки.

— Глупцы! — сказал я со смехом. — Кажется, они вообразили, будто луну облепили духи тьмы. Ещё Фалес из Милета…

Но Вибулену явно не хотелось выслушивать мои объяснения о причинах омрачения луны.

— Идём! — оборвал он меня сурово.

И только когда мы оказались в лагере, я понял, какая нам угрожала опасность. Между палатками метались легионеры, сбивали друг друга с ног, словом, вели себя так, будто оказались на корабле, лишённом управления и несущемся на скалы.