Эффект бешеного Солнца - Александр Полещук

Ганюшкин медленно приподнялся на стуле.

— Тебя, тебя вспомнил, — продолжал Сломоухов. — Да еще коечто и еще кое-что… Хорошо, ну, залез дедуган на дерево, ничего страшного, но солнышко-то уже взошло, туман реденький, почему не спуститься? Перекусить человек приглашает — не отвечает. Оно и понятно, по тайге разный люд ходит, но все же… Дай думаю, вернусь…

— И вернулся? — трясущимися губами спросил Ганюшкин.

— Слушай, слушай, Прокофий Иванович… Поворачиваюсь и, осторожно так — на опушку. Смотрю — никого нет. Чуть голову повернул — сидит, но где? На втором, на самой маковке. Да, не мог я ошибиться, не мог! Как же это он, старый человек, — по голосу-то старый, пока спустился бы, пока поднялся бы… А зачем? Не уйду! Не уйду с места, пока не прослежу. А сам, вот почему не знаю, штуцер в сторону и вертикалочку на изготовку. Жду… Тишина кругом — птица и та молчит, вот что страчно было, она ж поутру чилилю-чилилю, а тут как кто уши заложил, такая тишина. Жду.

— Птица молчит… — почему-то утвердительно повторил Ганюшкин.

— И вдруг «шурх». Глаза поднял, а на дерезе никого… Упал! Нет, не упал… А это что? А над речкой, над туманом будто большой орел, хлоп, хлоп крылом и… и пропал. Разрядил я ружье в воздух, — а сам прямо на валежник повалился, бороду — в клочья, сердце — на части. Был же фотоаппарат, был же язык во рту, чувствовал же, что чудо, сердцем чувствовал, так вот тебе, вот тебе, — с этими словами Сломоухов несколько раз ударил себя по голове, приговаривая: — слюнтяй, варрава, кретин…

— Не убивайтесь так, Александр Денисович, — попытался успокоить Сломоухова Ворона. — Радуйтесь, радуйтесь, что в живых остались. Быть может, эта говорящая птица обладала громадным клювом и сверху на вас…

— Какая птица? — недоумевая, спросил Сломоухов. — Что ты, Ворона, совсем с ума спятил… Человек это был, человек!

— Ну ты, Александр Денисович, тоже не очень, — примирительно сказал Зайцев. — Обул Филю в чертовы лапти, а мы верь?

— Не веришь? — пораженно спросил Сломоухов. — Мне не веришь? Это как же понимать? Сломоухов — врет? Ну, скажи: «Сломоухов врет».

— А мне как-то трудно определить, где сказка, а где правда, — сказал смущенно Юрий Васильевич. — Конечно, про этого старичка на дереве, вы, Александр Денисович, придумали, но я слушал с удовольствием. Охотничьи рассказы, — добавил он, ожидая взрыва со стороны Сломоухова. Взрыв не заставил себя ожидать.

— Нет! Нет! Нет! И еще раз нет! — заговорил, постепенно распаляясь, Сломоухов. — Я вас не видел в Риме! Вы никогда не были в Риме! Вот единственная неправда, которую я себе позволил за все время. Но это извинительно, не так ли? И не мне вас уговаривать, не мне, человеку природы, по-детски наивному, по-детски чистому, убеждать жителя Тихвинского переупка, которому достаточно точно повернуть налево, чтобы вдохнуть в себя тлетворное дыхание Бутырской тюрьмы; человеку, ум которого изощрен в борьбе с мошенниками всякого рода; настолько изощрен, что он, скорее, склонен считать белое черным, чем черное — белым! Я, ожидал, что вы спросите: когда? Когда мы с вами, Александр Денисович, направимся на отлов этого странного человека-зверя, а вместо этого? Что пришлось мне услышать? Нет, вы никогда не были в Риме! Никогда, никогда, никогда!

— Но ведь и Аполлон Митрофанович… — попробовал было защищаться Юрий Васильевич.

— Проверка! — после секунды едва уловимого колебания твердо сказал Сломоухов. — Вас проверяли. Да Митрофаныч немедленно отправится со мной, как только поймет, что я вышел на правильный след. А, Прокофий Иванович? Рюкзак пуда на четыре да спилу и — вперед. Пойдешь, Прокофий Иванович?

— Денька через три и пойдем, — серьезно сказал Ганюшкин. — Дельце одно продернуть надо, с долгами старыми рассчитаться, и в твоем полном распоряжении. А как же?

Сломоухов дернул бородой в сторону Ганюшкина, как бы говоря Юрию Васильевичу: «Учись, москвич!». Юрий Васильевич обиделся и встал из-за стола.

— Я пойду, — сказал он, ни на кого не глядя. — Вы извините меня. Конечно, вы все здесь друг друга знаете, вы все свои, а я честно сказал, что думал…

— Что же это мы, а? — спросил вдруг Сломоухов. — Человека обидели? Кто посмел? Я вас спрашиваю, кто посмел?

— А пускай идет, — тихо сказал Зайцев, — Ему чего-то там начальству приготовить надо. Демонстрацию какую-то.

Ворона еще что-то зашептал захмелевшему Сломоухову, но Юрий Васильевич уже был за дверью. Карпыч семенил перед ним, время от времени придерживаясь за стену.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

— Ну, как? Видал Слономухова? — спросил Карпыч у Юрия Васильевича. — Ему кличка дадена верная… Он и дело понимает, — неожиданно серьезно сказал старик. — Все ребрам, да жохом, а дела проворачивает — страсть! Как вьюн, шмыг на Барею, с чего бы это? Теперя, про тую птицу говорящую рассказывал, к чему бы? А ведь привезет он ее, как пить дать. Ловок, бес, как увидел, так поминай как звали. Ну, а поймает — не подступись тогда. Вот он нынче на овчине спит, а брешет, как с соболей, так ежели что…

— Позвольте, Карпыч, вы думаете?

— А я его знаю, Слономухова-то. Он что-то видая, не иначе. Да и Ганюшкин что-то заспешил, это тоже хруст. — старик вдруг остановился, будто ему только сейчас пришла в голову какая-то важная мысль: — Ты карту-то видал? — спросил он у Юрия Васильевича, заглядывая ему в лицо. — У Ганюшкина-то? Знаменитая карта… Расписана как, вкривь и вкось?..

Они подошли к двери с табличкой «Кафедра нормальной физиологии», и Юрий Васильевич вздрогнул: за дверью горел свет. Первым движением его было — уйти, сразу же повернуть к лестнице, но что-то удержало его. Он не сразу поднял, что именно… Ну, ясно, там, за дверью Федор Никанорович, кому же еще, теперь скорее вниз, за ключом и не думать, ни о чем не думать, кроме как о работе… Но на двери была ясно видна пластилиновая печать. Карпыч тоже насторожился и подошея к двери.

— Ходят, — сказал он, прислушавшись. Теперь и Юрий Васильевич разобрал звук тихих шагов за дверью.

Застыв на месте, они оба прислушались.

— Показалось, — облегчемно вздохнул Юрий Васильевич, но Карпыч покачал головой.

— Ходил, ходил, — сказал он еле слышно. И вдруг резко крикнул, таким же молодцеватым фальцетом, каким рапортовал директору, что он, Карпыч, служит народному здравоохранению:

— Отзовись! Отзовись, лешай!

То, что произошло затем, заставило Юрия Васильевича в ужасе отпрянуть от двери. Там, в комнате, где лежал Афанасий Петрович, раздался явственный шум, будто кто-то пробежал через всю комнату, затем звон разбиваемого стекла и все сразу же стихло.

Карпыч преобразился. Он поправил ремешок на гимнастерке, медленно застегнул пиджачок, и приказал Юрию Васильевичу: