В стороне от большого света - Юлия Жадовская

Она манила еще православный люд под рогожные балаганы. Мелкопоместные дворяне и остаток прежней аристократии нашего края собирались туда, как на partie de plaisir;[3] невесты и теперь находили в толпе своих суженых. 26-го августа, то есть накануне, в доме у нас каждый год бывало необыкновенное движение, вся дворня толпилась в прихожей и впускалась поочередно к тетушке испрашивать позволения идти на ярмарку. Сперва являлись старшие. Получали позволение и ежегодную награду деньгами, вследствие чего кланялись тетушке в ноги и выходили с торжествующей улыбкой.

Так как ярмарка продолжалась почти целую неделю, то тетушка и распределяла кому в какой день идти, чтоб не остаться без прислуги. Федосья Петровна с горничными также ходила за десять верст пешком смотреть на толпу и себя показать. Никакая погода, никакая слякоть не останавливали этих добрых людей.

Немало рассказывала мне тетушка романических происшествий, случавшихся в прежнее время на ярмарке; живо описывала тогдашнюю жизнь, богатое соседство, пиры и веселье, царствовавшее на них, и нередко заставляла меня сожалеть, что я живу в иное, скучное время.

— Да, Генечка, мой друг, — говорила она, — в мое время было не то: бывало, накануне 27-го числа съедемся мы все к сестрице Прасковье Васильевне…

— Разве она вам сестра, тетушка?

— А как же? покойнику батюшке троюродная племянница. Дом у нее огромный, двухэтажный, каменный и всего в трех верстах от Ивановского. У нее была и музыка своя. Гостей наедет человек сорок; погостят денек, ночуют; на другой день кто-нибудь из гостей зовет всех к себе; на третий тоже кто-нибудь зовет, да так почти у всех соседей придется перебывать; так целым обществом и разъезжаем, справляем годовые визиты.

— Да где же вы все помещались, тетушка? Ведь не у всех такие большие дома, как у Прасковьи Васильевны.

— Э, мой друг, в старину были не причудливы; все, бывало, барышни и дамы улягутся на пол вповалку, где придется ночевать, накладут перин, подушек целые горы — смеху-то сколько, проказ-то сколько! мужчины — кто на сеновале, кто в саду. Помнишь, Катенька, как мы с тобой гащивали у дядюшки Антона Иваныча? — обратилась она к соседке,

— Как не помнить, родная! — отвечала та, поднимая от работы свое доброе морщинистое лицо. — Еще тогда влюбился в вас Николай Александрыч. А уж ведь как недурны вы были, родная! Как теперь гляжу, в желтом платье — косы-то тогда высоко носили и локончики, — ну прелесть!

— Все-то прошло, мой друг! Вот теперь какие мы с тобой красавицы стали.

— Что делать, родная, — молодое растет, старое стареется, — заключила шестидесятилетняя Катенька, прежняя тетушкина подруга молодости и верный друг при старости, добрейшее создание, жившее всего в версте от нас в маленьком деревянном домике, при котором в особой избе помещалась вся ее вотчина, состоявшая из двух семейств.

Катерина Никитишна редкий день не была у нас, а иногда и гостила по целым неделям. Как часто встречала я ее летом за воротами двора, бредущую к нам с посошком в руках, повязанную пестрым платочком в будни и в белом чепце по воскресеньям. В воскресенье она до обедни всегда заходила к нам; Марья Ивановна с Лизой, одетые по-праздничному, тоже являлись и вместе отправлялись для сокращения пути через сад, покрытый утреннею росою, в церковь.

Тетушка бывала у обедни только в большие праздники; тогда закладывались старинные дрожки с фартуками, называемые архиерейскими, на которые и мы с Лизой усаживались и сопровождали тетушку.

Нам с Лизой запала в голову дерзкая мысль съездить на ярмарку. Для этого я сочла необходимым предварительно осведомиться о состоянии тетушкиных экипажей у бывшего лейб-кучера дедушки Карпа Иваныча, супруга Федосьи Петровны, бодрого плечистого старика с седою бородой, нахмуренными седыми же бровями, придававшими ему суровый вид, что, однако, не мешало ему быть очень добрым человеком.

Я нашла Карпа Иваныча у конюшни; он нес корзину с овсом.

— Здравствуй, Карп Иваныч!

— Здравствуйте, матушка Евгения Александровна!

— А что, Карп Иваныч, можно ехать в нашей линейке?

— Ведь куда ехать, сударыня? до церкви-то, может, доедет.

— Нет, этак верст за десять?

— Ну, нет, сударыня, плоховата! ведь с кончины покойного дедушки она так и стоит не починена, и колеса-то, того и гляди на полверсте рассыплются… Вы изволите знать, какая езда у тетеньки, — только в церковь Божью, так туда на дрожках завсегда.

— Ах, Боже мой! как же быть, Карп Иваныч? нам бы на ярмарку хотелось…

— Так что же, сударыня, прикажите коляску осмотреть, в ней можно ехать; почистить ее да посмазать — коляска четырехместная, прекрасная… даром что старинная, а и новым не уступит… Настоящая аглицкая.

— Как это хорошо, Карп Иваныч! так ты, если тетенька спросит, так и скажи, что можно ехать…

— Слушаю-с.

— Смотри же, так и скажи, что можно ехать… И я полетела к тетушке.

Когда все препятствия были устранены, я с торжествующим видом объявила Лизе и Марье Ивановне, что тетушка отпускает нас на ярмарку, на что Марья Ивановна одобрительно сказала, что я молодец, а Лиза улыбнулась с довольным видом и проговорила: "Ай да Генечка!".

Настал и день, ожидаемый нами так нетерпеливо. Я проснулась раньше обыкновенного. Утро было ясное. Первый предмет, бросившийся мне в глаза, был мое парадное белое платье, чуть свет разглаженное и развешанное на стене Дуняшей; но, увы! короткий лиф и старинный покрой его только теперь вспомнились мне. Я призадумалась, мне стало неловко; меня обуяло непостижимое малодушие, чуть не вызвавшее слезы на глаза; но я поборола это чувство всею силой воли и храбро оделась…

Лиза явилась нарядная, праздничная, в новеньком розовом платье с тонкою талией и пышными оборками…

Я поручена была надзору Марьи Ефимовны, бедной и уже не молодой девицы, имевшей претензию на светскость, постоянно гостившей в "хороших домах", по ее выражению, и вправду любимой всеми за свой рассудительный, кроткий характер. Даже гордая старуха Прасковья Васильевна удостаивала ее своего внимания. Она нередко занимала роль временной гувернантки при молодых девицах в тех домах, где была принята, и пользовалась всеобщим уважением за безукоризненную чистоту нравов.

Марья Ефимовна, к счастью, посетила нас накануне, и потому тетушка предложила ей честь руководить меня на новом, незнакомом мне поприще.

Марья Ивановна не обиделась, что ей как будто не доверяли, и со свойственною ей добротой и веселостью заняла свое место.

Тетушка приказала нам заехать к знакомой ей помещице Анне Андреевне, у которой тоже когда-то пировала в молодости. Анна Андреевна посещала нас иногда раз в год, и тетушка, отправляя меня к ней, все равно что сама платила визит. Так, по крайней мере, должна была принять это Анна Андреевна, знавшая слабость тетушкиного здоровья.

Когда мы, совсем одетые, пришли к тетушке, она внимательно осмотрела меня и Лизу; потом, подозвав Марью Ефимовну, сказала, отдавая ей деньги:

— Потрудись, друг мой, купить Генечке кисеи на платье по ее вкусу…

На крыльце ожидало нас странное зрелище: Карп Иваныч в синем парадном, полинявшем от времени кучерском кафтане, сидел на высочайших козлах высочайшей коляски, походившей на огромного размера фантастическое насекомое.

Лиза померла со смеху.

— Вот Ноев-то ковчег! — вскрикнула она. — Удивим мы ярмарку. Да это…

Но восклицание ее прервано было легким толчком и выразительным взглядом Марьи Ивановны, пораженной появлением в сенях тетушки, неожиданно поднявшейся проводить нас.

— Ничего, милая, смейся! — сказала тетушка, выходя на крыльцо, — в твои годы простительно смеяться. Если б я была в состоянии сделать для вас новый экипаж, то, конечно, не поскупилась бы; но в этой коляске, друг мой, езжали люди не хуже тебя.

Барское самолюбие тетушки, при иных случаях, бывало очень щекотливо.

Лиза, избалованная своею осторожностью, редко допускавшею ее до промахов, раздражительно и тяжело принимала всякое замечание. Она ничего не отвечала, но сделалась мрачна и холодна, как осенняя ночь. Для меня было всегда что-то страшное в этом сосредоточенном, молчаливом гневе… Мне также стало неловко и неприятно… "Лучше бы тетушка меня побранила, а не Лизу", — подумала я. Мы уселись; коляска, скрипя и побрякивая, покатилась по дороге. Я с беспокойством поглядывала на Лизу.

— Ведь какая маменька, Бог с ней! — сказала Марья Ивановна, — ну что за важность, что Лизавета рассмеялась… Какову она ей пику подпустила! А ты, полно, не огорчайся, — прибавила она, обращаясь к Лизе, — это тебе в новость, а вот как я, бывало, что от нее переносила! иной раз не знаешь с которой стороны и подойти, да все терпишь, как быть. Нет, ведь на маменькин-то характер угодить — ой-ой!

— Еще теперь что! — подхватила Марья Ефимовна, — еще нынче не то стала Авдотья Петровна — и годы, и горе ее убили, много кротче стала…