Крымские рассказы - Влас Дорошевич

Нет. Глубокое отвращение.

К вам? Нисколько!

Глубочайшее отвращение к тому, чем мы занимались.

Перечитайте мои письма, перечитайте ваши, которые я вам возвращаю.

Это была любовь? Это было взаимное занятие психологией.

Мы разбирали психологию друг друга, копались в собственной и преподносили друг другу:

— Вот какую психологическую штуку я выкопал.

— А я вот какую.

Мы слишком заедены психологией, чтобы свободно отдаваться чувствам.

Мы занимаемся только тем, что анализируем:

— Что я чувствую в эту минуту!

Когда два человека нашего времени влюбляются друг в друга, они начинают копаться друг у друга в душе.

— Я думаю, что думаешь…

— О, нет! Не думай, что ты думаешь, будто я думаю…

Знаете, что это напоминает?

В деревнях баба приглашает приятельницу:

— Приходи! Поищемся!

И они проводят время в том, что ищут друг у друга в голове насекомых.

Сравнение противно, но и это взаимное копание в душе тоже противно.

Слуга покорный!

Прошу вас вернуть мои письма: они мне очень нужны. Я возвращаю вам ваши, снявши с них копии.

Знаете зачем?

Я отдам их какому-нибудь литератору.

Вот человеческие документы. Вот последний роман… Вот, вот последняя попытка разыграть роман в наше время.

Примите уверение. В совершенном почтении и полнейшей преданности».

«Милостивый Государь!

Это низко, это гадко, это гнусно, это безнравственно, наконец, то, что вы хотите сделать.

Вот ваши письма».

«Вы находите, милостивая государыня?

Ничуть, ни капли. Это благородно: это честно, это человечно, это необходимо.

На ярмарке вы выходите из балагана, на котором ярко расписанная вывеска, — и только.

Внутри нечего смотреть.

Вы предупреждаете других:

— Господа, не стоит ходить! Это обман. Там ничего нет!

Да, да, я отдам копии с этих писем какому-нибудь литератору с просьбой, с мольбой напечатать.

Пусть знают, что роман, это — в наш век измышление, ложь, выдумка писак-ремесленников. Что в наш век романа быть не может, что он немыслим.

Зачем я делаю это?

Зачем огораживают на ночь яму, вырытую на дороге, и вешают фонарь?

Чтоб кто-нибудь не упал!

Я не хочу, чтобы люди разбивали себе голову, думая, что в наше время мыслим роман.

Только и всего.

P. S. Конечно, письма будут напечатаны без имени.»

Первый поцелуй

Сударыня!

Вам угодно, чтоб я написал вам легенду о происхождении поцелуя.

Вы знаете, что повиноваться вашим очаровательным капризам — лучшее из моих удовольствий. Требуйте, пока в нашем маленьком романе не получу право требовать я. Требуйте всего, что вам будет угодно. Итак…

На этот раз я с тем большим удовольствием исполню ваше маленькое требование, что, будучи в Индии, я слышал там легенду о происхождении поцелуя.

Да, поцелуй, как и многое хорошее, родился в Индии. И первыми устами, которых коснулся поцелуй, были уста красавицы Лотос.

Она была самою красивою из девушек её города, славившегося красотой.

Жрецы и воины, раджи и певцы, юноши и зрелые мужи — все были у её ног.

И, кажется, только один идол во всём Бомбее не потерял головы от красоты маленькой Лотос.

И вот что однажды записала Лотос в своём дневнике.

Барышни Индии тоже вели свои дневники.

Лотос записывала свои победы и сны на листе того царственного цветка, который мы называем «Victoria regia».

Это самый пышный и благоуханный из цветов, но бойтесь того момента, когда он расцветает: первое дыхание веет ядом.

Вот что писала Лотос на благоухающих ядовитых лепестках:

«Мне снился страшный сон.

Тенистый старый сад. Мохом обросшая скамья. И я, без мыслей, без желаний, пришедшая укрыться сюда от палящих лучей солнца, от страстных речей моих поклонников, отдохнуть от песен, вздохов, возгласов восторга.

Солнце заходило.

Кто-то показался на повороте дороги.

Я в изумлении поднялась с места. Это был идол нашего храма.

О, он не походил на тех, от кого я убежала сюда.

Он не любил, он только позволял себя любить.

Он никогда не сделал бы первого шага.

А между тем я ему нравилась. Немножко. По крайней мере, мне так казалось.

Нравиться идолу? Но ведь это ж было во сне!

И это мне льстило.

Потому что он был идолом, оракулом, богом.

Его приговоров боялись.

В его предсказания верили все.

И во сне мне казалось, что я употребляла все усилия, чтобы разжечь его страсть.

Так и теперь я употребила к этому все средства.

Я завела с ним разговор, немножко смелый, немного насмешливый, немного вызывающий.

Мы стояли у дерева.

Расстояние между нами всё уменьшалось.

И когда я уже чувствовала его дыхание, читала желание в его глазах…

Когда на устах его уже не играла улыбка… Когда, вся облитая заходящим солнцем, я откинула голову и почти коснулась его плеча…

Он вдруг покачал головой, улыбнулся и, пожимая мне руку, сказал:

— Я спасаюсь! Уж очень ты хороша сегодня, маленькая Лотос.

Я прислонилась к дереву.

Да, я довольна, довольна потому, что он не потерял интереса в моих глазах.

Потому, что он всё ещё будет раздражать моё самолюбие и действовать на моё воображение».

Странно! Проснувшись, Лотос ни о чём не могла думать, кроме идола. Это было так же похоже на любовь, как и на любопытство. Впрочем, кто же поймёт, где у женщины кончается одно и начинается другое. Кто сумеет ответить, что толкает девушку в первый раз в объятья: любовь или любопытство?

Трепещущая Лотос взошла в сумрачный храм, где стоял идол, холодный, бесстрастный, улыбающийся тою вечною загадочною улыбкой, которою улыбаются индийские боги. Эта улыбка похожа на ту вечную, широкую и злобную улыбку, которою скалит свои зубы череп, — улыбка смерти над жизнью.

Не сознавая, что она делает, Лотос, взобралась на пьедестал и стояла теперь к идолу близко, как во сне. Её тянуло к этому идолу, холодному, бесстрастному. Как вдохнуть в него жизнь?

Лотос ближе и ближе приближала своё лицо к лицу идола и чувствовала, как камень делается теплее от её дыхания.

Её губы почти касались губ идола. Почти… И вдруг она почувствовала, что губы идола коснулись её уст.

Это не она, это идол сделал движение.

С лёгким криком отшатнулась она прочь…

Глаза идола горели. Яркие краски сбежали, и его лицо было теперь бледно. Идол больше не улыбался.

В тишине храма прозвучал стук меча и венца, выпавших из его рук, и руки идола протянулись, чтоб обнять Лотос.

Лёгким, гибким и быстрым движением Лотос выскользнула из его объятий и рассмеялась звонким, серебристым смехом.

— Теперь я знаю, что и ты такой же, как все. Благодарю тебя, мрачный бог. За одну минуту страсти и желания ты дал мне средство сводить с ума даже богов.

А идол стоял перед ней, снова улыбаясь своей вечной улыбкой, смеясь над всем и, быть может, теперь над собой.

Таков был первый поцелуй, раздавшийся в мире.

Как видите, сударыня, поцелуй предназначался для богов, а не для людей.

Для людей это слишком сильное средство. И вот почему люди слишком теряют голову от поцелуя.

Будем же благоразумны.

И будем довольствоваться в нашем маленьком флирте взглядом, пожатием руки.

Поцелуй, это — нечто слишком героическое для нас.

Седые волосы 

— Посмотри, у тебя уж седые волосы! — сказала она, проведя рукой по моей голове.

— Неправда!

Два-три серебристых волоса на висках… При моей жизни это так понятно.

— Но у меня нет ещё седых волос.

Я никогда не занимался своею наружностью, но это замечание почему-то привело меня в дурное настроение.

Я скоро попрощался и поехал домой.

Это неправда. Это ложь. У меня нет ещё седых волос. Откуда она взяла, будто у меня начали седеть волосы?

И вот я сижу перед зеркалом…

Она права.

В густых тёмно-русых волосах то там, то здесь тянутся серебристые нити.

Заглядывая в зеркало на минутку и мимоходом, я не замечал их.

Но они есть. Эти два-три седых волосочка, сверкнувших на висках, разрослись в сотни, рассыпались по всей голове. Они белеют там и здесь. Они, как враги, с боя берут мою бедную голову, с каждым днём они становятся всё сильнее и сильнее. Их всё больше и больше. Сдаётся моя бедная голова.

Как? Неужели?

Неужели уже: «Здравствуй, одинокая старость, догорай, бесполезная жизнь?»

Неужели так скоро, что я не успел оглянуться?

Неужели промелькнули весна и лето моей жизни, наступает пасмурная, унылая осень?

Так молодой кутила, прокутив с вечера последние гроши полученного наследства, с тоскою думает на утро: