Амори - Александр Дюма

Антуанетта произнесла эти слова с такой глубокой убежденностью, что Амори понял, что по крайней мере сегодня ему нечего возразить. Он взял ее руку и нежно пожал, ибо любил Антуанетту, как сестру.

Но Антуанетта живо выдернула свою руку.

Амори повернулся, понимая, что это движение было чем-то вызвано. Мадлен стояла на крыльце, глядя на них обоих, бледная, как белая роза, которую она сорвала в саду и которую со вкусом, свойственным девушкам, приколола к волосам.

Амори подбежал к ней.

— Вам плохо, прекрасная Мадлен? — спросил он ее. — Во имя Бога, вы страдаете, вы такая бледная?

— Нет, Амори, — ответила она — нет, это скорее Антуанетта страдает, посмотрите на нее.

— Антуанетта печальна, я спросил о причине ее грусти, — сказал Амори. — И вы знаете, — добавил он тихо, — она говорит, что никогда не выйдет замуж.

Затем еще тише добавил:

— Любит ли она кого-нибудь?

— Да, — ответила Мадлен со странным выражением. — Да, Амори, я думаю, вы правильно догадались, что Антуанетта кого-то любит.

— Но будем говорить громко и подойдем к ней, ведь вы видите, — добавила она, улыбаясь, — наша тихая беседа заставляет ее страдать.

И действительно, Антуанетта чувствовала себя неловко. Молодые люди подошли к ней, но они не сумели ее удержать. Под предлогом, что ей необходимо написать письмо, она удалилась в свою комнату.

Антуанетта ушла, Мадлен задышала свободно, и влюбленные вновь стали мечтать о будущем.

Это были бесконечные путешествия в Италию, всегда наедине; любовные слова, всегда одни и те же и, однако, всегда новые, и они знали, что их счастье наступит не через долгие годы, а через два коротких месяца, а сейчас они могут видеться и быть вдвоем каждый день.

Минуты, действительно, бежали стремительно, вот и ночь уже наступила, а Мадлен и Амори показалось, что они были вместе лишь мгновение.

Позвонили к обеду.

В то время господин д'Авриньи и Антуанетта, оба улыбаясь, появились в противоположных дверях.

И опять Амори был у ног Мадлен, но сегодня вместо того, чтобы вспылить, как накануне, господин д'Авриньи сделал ему знак, позволяющий оставаться там же.

Затем, подойдя к ним, он протянул руку каждому, говоря:

— Мои дети! Мои дорогие дети!

Антуанетта, всегда хорошо владеющая собой, но непостоянная по настроению, сейчас была прелестна, радостна, остроумна и приветлива. Хотя красноречие девушки могло показаться постороннему несколько лихорадочным.

Но Мадлен и Амори были так поглощены собственными чувствами, что у них не было времени анализировать чувства других, они были слепы в своей любви. Только время от времени Мадлен толкала локтем Амори, чтобы напомнить, что отец рядом. Тогда они вступали в общий разговор, но вскоре чувство одерживало верх, и они снова были поглощены друг другом так, что это заставило сильнее почувствовать бедного старика, какую жертву приносили дети, бросая ему милостыню взглядом, словом или лаской.

Господин д'Авриньи долго не осмеливался замечать, как Мадлен соразмеряла, с согласия Амори, часть дочерней любви; в девять часов, под предлогом усталости прошлой ночи, он удалился, оставляя детей под присмотром миссис Браун.

Но перед тем, как уйти, он подошел к дочери, взяв за руку, пощупал биение пульса, и тогда его напряженное лицо осветилось внезапной и неописуемой улыбкой.

Кровь Мадлен текла спокойно и равномерно, ее пульс не вызывал никакого беспокойства, и ее прекрасные чистые глаза, так часто сверкающие от жара лихорадки, светились в этот момент лишь от счастья.

Тогда он повернулся к Амори и прижал его к груди, шепча:

— О! Если бы ты мог ее спасти.

Затем, счастливый, он удалился в свой кабинет, чтобы записать в дневник различные впечатления прошедшего дня, такого важного в его жизни.

Через некоторое время Антуанетта тоже удалилась, и ни Мадлен, ни Амори не заметили ее исчезновения; и, без сомнения, они считали, что она находится в гостиной, когда в одиннадцать часов миссис Браун подошла к ним и напомнила Мадлен, что господин д'Авриньи никогда не позволяет ей задерживаться позднее этого часа.

Молодые люди расстались, обещая провести следующий день так же.

Амори вернулся к себе домой самым счастливым человеком. Он только что провел один из таких дней, полных счастья, какие человек не может иметь дважды в своей жизни. Это один из тех исключительных дней, ничем не омраченных, когда все случайности, что несет с собой бег времени, смешиваются гармонично друг с другом, как детали прекрасного пейзажа под голубым небом.

Ни одно облачко не омрачило спокойствия этого дня, ни одно пятно не испортило вечных воспоминаний, которые он должен ему оставить.

Таким образом, Амори вернулся к себе, почти боясь своего счастья и стараясь понять, с какой стороны может прийти первое облако, что омрачит это радостное небо.

Сладкие грезы сопровождали тот счастливый вечер, который мы попытались описать.

IX

Итак, Амори проснулся в прекрасном расположении духа в преддверии встречи со своим другом Филиппом, о котором ему доложил Жермен, как только Амори позвонил.

Он вспомнил тотчас же, что накануне Филипп приходил попросить его о какой-то услуге, и Амори, неспособный заниматься в то время чем-либо другим, кроме собственных мыслей, отложил его дело на следующий день.

Филипп вернулся и с настойчивостью, свойственной его характеру, спросил: лучше ли настроен Амори в этот день, чем накануне?

Амори был в таком хорошем настроении, что хотел видеть весь мир счастливым: он приказал ввести Филиппа сразу же и с веселым лицом готовился принять его. Но Филипп вошел чопорным шагом и с очень серьезным видом; он был в черном фраке и в белых перчатках, хотя пробило только девять часов утра. Он стоял до тех пор, пока не удостоверился, что слуга вышел.

— Ну, дорогой Амори, — спросил он торжественным тоном, — расположен ли ты сегодня дать мне аудиенцию?

— Мой дорогой Филипп, — ответил Амори, — ты ошибаешься, сердясь на меня за отсрочку, которую я попросил у тебя для решения твоих дел, ты сам мог видеть позавчера, что я в тот день почти потерял голову; ты неудачно выбрал время, вот и все. Сегодня, наоборот, ты пришел удачно. Добро пожаловать, садись и сообщи мне о твоем важном деле, из-за которого ты выглядишь таким серьезным, непреклонным и чопорным.

Филипп улыбнулся, и, как актер, уверенный в том впечатлении, какое произвел, глубоко вздохнул, прежде чем начать свою тираду.

— Я прошу тебя, Амори, — сказал он, — вспомнить, что я адвокат, и, следовательно, выслушать меня терпеливо, не перебивая, и ответить мне только тогда, когда я кончу; я же обещаю, что моя речь продлится только пятнадцать минут.