Мерцвяк - Мацвей Богданович

Вурдалак нахмурился и, под смех чертей, громко постучал в дверь, как только она скрипнула те чуть взвизгнув скрылись внутри щели.

— Заходи, заходи, не стой на пороге.

И он зашел.

Единственным источником света была свеча в горшочке. Она стояла слабой защитой от наближающейся тьмы. Маленький огонёк устало качался на сквозняке, казалось, что еще немного и он уляжется на белый островок, прижмётся к нему и уснет, оставляя после себя лишь слабый дымный шлейф, но это случится позже, а сейчас огонёк крепко держался за ниточку жизни. Чертята забрались на стол, они окружили горшочек, пока их хозяин проводил гостя на кухню. Белые шарики почти прижались своими пяточками к горшочку и дули на свечу, бросая огонек из стороны в сторону своим дыханием, попутно весело хрюкая. Оба сели за стол, друг на против друга. Смотря в, некогда карие, а теперь темно-зеленые, глаза брата, некромант на одном выдохе произнес:

— Говори коль пришел.

"А как же мне говорить то?" — но на этот вопрос ответили черти.

— Как же, как же? Как раньше говорил, так и говори.

— Ток мычи погромче, как коровка на забои.

— Хозяин все зразумее.

Чертяки похихикали, а их господин лишь кивнул. Богомил водил глазами по мрачному лицу брата, все казалось в нем новым, чужим: его тонкие бледные скулы, черные безжизненные зрачки, снежные губы. "Почему ж теперь все это так отталкивает, так пугает? Не я ли с ним рос? Не я ли с ним жил?" — но ответа оживший так и не смог себе дать. Отведя глаза на огонек, он начал говорить, стараясь не замечать, как слова вылетают из его уст обрывками и мычанием. Мычал он обо всем, что лежало на остановившемся сердце: усталость от грустных взглядов матери и жены, невозможность дать тепло им своими объятиями, не по силам терпеть отречение от него родной кузни … закончил тоской по способности чувствовать.

— И чего же ты хочешь от меня, брат?

"Отпусти мою душу. Заверши мои страданья. Не должен я быть здесь".

— Я не могу. Твоя смерть — это слезы, крики; одним словом — горе, причем всеобщее. Я вернул тебя не из-за себя, из-за матери, разве она не стала счастливой наблюдая за тобой снова?

"Да, давно ты не бычыу мамку нашу. Исхудала она, глаза от слез впали, покраснели. От одного моего вида она стареет с каждым днем. Даже когда улыбается, я бачу её грустные очи".

— Нет, нет, нет. Ты мне брэшаш лишь бы получить свое.

"Тогда я тебя забью", — в руке оказался любимый молоточек, Богомил замахнулся на брата, губы нервно прыгали, а в глазах уже скапливалась влага, он не мог заплакать, но водяная пелена уже застилала взор. Брат сидел спокойно, но, как только плоская головка молотка приблизилась к лицу, черти свалили мертвого асилка, а молоточек упал где-то рядом. На лице Ратибора была гримаса удивления, на лбу появились выемки морщин, а в душе только вопрос: “Неужто и вправду тебе так худо?” Вурдалак не мог встать, три комка давили на тело с такой силой, что он невольно вспомнил кикимору, его убийцу. Желая избавится от видения из прошлого оживший закрыл глаза. Один бес обхватил копытцами дубовую ручку инструмента, занес над головой упавшего и, не получив никаких предостережений от хозяина, — он понял, что раз любящий брат настолько не хочет тянуть такую жизнь, то все-таки стоит дать ему уйти — с неописуемой силой загнал заострённую часть прямо в череп. Хруст. Сквозняк уморил огонёк на свечке, в свете луны из тела стала выходить мутная вода, смачивая пол, а черти, громко чавкая, принялись за труп.

***

"Моему любимому и горячо уважаемому другу епископу Анафасию.

От его старого приятеля Тимофея из Смоленську.

Говорили мне, что в глухих деревнях нам ловить нечего, но я не слушал. Предостерегал меня и ты, но я вновь был глух к твоим словам и сегодня моя вера в Бога нашего, Иисуса Христа, только стала сильнее. Сегодня был у меня кузнец, которого схоронили мы месяц назад, думали медведь съел или утоп где. А он жив. Тольки без языка да глаза, но я считаю так лучше, не сквернословить, а значит уже на один грех меньше. Подковывал он мне лошадь, но я вижу, что дурно ему от блеску то купола православного, но я не придал этому значения. Мало ли где пил вчера? И зря! Как только вышел я из церквушки после служения — а я сильно улучшил чтение О́тьчє нашь — то чуть не умер от страха и благодарности к Отцу нашему всевышнему. Прямо за порогом на белом-белом снегу был палец, ледянющий, а из него так и текла мертвая вода. Видимо, кузнец то наш — вурдалак; и я, кажется, знаю кто мог сотворить такое с покойником. Молю тебя, помоги брату своему православному в защите этих черных душ, сам-то я не справлюсь, хоть Вера моя чиста и непоколебима!

Пишу тебе из Язеньского села, N-ской губерни".

Глава одиннадцатая. Жизнь

Вот уже и вернулись перелетные птицы, своими громкими криками они рассказывали о видимых ими странах и чудесах, которые не оставят ни одного ребенка равнодушным. Но среди этого птичьего гама можно было услышать и хвалу столь опоздавшей весне. Лёд на реке Язька, на которой крестьянки обычно стирались, совсем исхудал и крупными слоями отправлялся по течению. На ветках деревьев набухали свежие почки, а трава, сытно политая растаявшим снегом, бурно росла покрывая собой землю. Одним словом — жизнь.

Исчезновение кузнеца никого не удивило, все-таки все страдания его души были видны каждому. Некоторые сельчане считали, что Богомил покинул родные края, а остальные, что тот умер. Софья мочила слезами подушку лишь семь ночей, а на восьмой смирилась со своей судьбой. "Надеюсь, ему так будет лучше".

Только одна мать — за исключением убийцы — знала, что сына больше нет. В тот злосчастный вечер она почувствовала, что ее сердце сжала чья-то когтистая рука, крепко и болюче. Острые ножи протыкали все тело, а по жилам расходилась холодная кровь. Всю старушку сильно трясло, а по лицу сползали капли пота.

— Матушка, с вами все хорошо?

— Добра все, Софочка, стамилась я, — голос сильно дрожал, но пугать беременную не хотелось. — Нужно просто полежать…года уже не те.

Сноха помогла истощенной свекрови дойти до кровати. Всю ночь мать осматривала углы комнаты, вспоминая, как когда-то именно здесь бегали совсем крохотными два ее чертёнка, а