Сердце искателя приключений. Фигуры и каприччо - Эрнст Юнгер

Особенно показательно отношение этих персонажей к добру, которое для них не просто бледная теоретическая схема, хотя они, разумеется, бесконечно от него далеки. Добро (остановимся на этом слове) оценивается здесь скорее как некий музейный экспонат; его силу можно сравнить с достоинством старого проверенного инструмента, из которого опытный музыкант способен извлечь сколь угодно прекрасные мелодии. Безошибочный инстинкт позволяет выбирать средства, с помощью которых можно уничтожать людей. При всём том отсутствует количественный момент, несовместимый с глубиной наслаждения. Число зрителей в театре ещё ничего не говорит о самом спектакле. Презрение к людям — более основательная черта; характерно то, каким способом персонаж смывает с себя позор. Свидригайлов делает ещё один сильный ход, кончая жизнь самоубийством.

Достоевский выводит эти фигуры лишь в моменты их слабости. Их расцвет, скорее всего, приходился на минувшую эпоху, когда владеющий крепостными слой феодалов в отдельных своих представителях обрёл индивидуальную свободу, ещё не отдав взамен своей власти. Поэтому едва ли возможно, что кому-то в другой части мира удастся подобным образом развернуть эту тему, хотя такие попытки предпринимаются снова и снова. Тягаться со скепсисом бесполезно.

В хозяйственных помещениях

Гослар

Я сидел в большом кафе, где под музыку небольшого оркестра за столиками скучала богато одетая публика. В поисках туалетной комнаты я прошёл в дверь с занавеской из красного бархата, но очень быстро заблудился среди множества лестниц и коридоров, которые вывели меня из элегантно обставленных комнат в заброшенный флигель. Я подумал, что нахожусь у входа в пекарню; пустое помещение, в которое я попал, было покрыто слоем мучной пыли, по стенам ползали чёрные тараканы. Казалось, будто здесь ещё кто-то работал: в одном из углов медленно вращалось колесо, приводившее в движение ремень; рядом раздувались и сжимались кожаные кузнечные меха. Желая заглянуть в саму пекарню, которая должна была располагаться этажом ниже, я высунулся в одно из грязных окошек, выходивших в запущенный сад. Увиденная мной комната скорее напоминала кузницу. Кожаные мехи раздували угли, где лежали раскалённые инструменты, и с каждым поворотом колеса приходили в движения какие-то странные механизмы. Я увидел, что находившиеся там люди насильно удерживали двух посетителей кафе, мужчину и женщину, заставляя их снять одежду. Мужчина и женщина упирались, и я подумал: пока на них надеты хорошие вещи, они в безопасности. Но дело оборачивалось не в их пользу, я заметил, что материя кое-где начала трескаться, а сквозь разрывы просматривалось голое тело. Тихо отойдя от окна, я отыскал обратный путь в кафе. Я вернулся за свой столик, но оркестр, официанты и прекрасный интерьер предстали теперь совсем в другом свете. Кроме того, мне стало ясно, что посетители испытывали вовсе не скуку, а страх.

Фосфорная муха

Гослар

Около полудня в посадках у горы Штайнберг я рассматривал крупное и наполовину открытое осиное гнездо. Моё внимание привлекли небольшие мухи, чёрные с жёлтыми полосами и двумя необычными яркими пятнами, которые смотрели с брюшка как два кошачьих глаза. Эти насекомые караулили перед отверстием гнезда, тогда как осы деловито влетали и вылетали обратно. Вероятно, мухи вынашивали какие-то разбойничьи планы, и я дорого дал бы, чтобы о них узнать. Скорее всего, они собирались подменить осиные яйца своими.

Наблюдая за насекомыми, я заметил двух мальчиков, шедших вдоль заповедника. Они были погружены в какую-то метафизическую беседу, какие любят вести дети, когда поблизости нет взрослых. К сожалению, до меня донеслась лишь одна фраза: «.. знаешь, что я думаю? Всё, что мы видим, — всего лишь сон; то же самое мы будем переживать после смерти по-настоящему».

Я быстро забежал сбоку, чтобы посмотреть на говорившего мальчика; им оказался одиннадцатилетний сын сторожа, живущего недалеко отсюда. Такие дети, конечно, умнее нас. К сожалению, этот непосредственный взгляд быстро исчезает; решающий момент наступает тогда, когда ломается голос. Я ещё очень хорошо помню о своих первых метафизических представлениях; одно из них состояло в том, что взрослые казались мне актёрами, которые, стоило им оказаться одним, начинали заниматься совсем другими делами. Школа была для меня тоже чем-то таким, что они выдумали с целью морочить других. Увидев однажды, как мимо меня шли старшие дети с портфелями за спиной, я начал было сомневаться, но тут же одёрнул себя: их наверняка послали, чтобы убедить меня; за ближайшим углом они скинут свои ранцы.

Мне, впрочем, приходит в голову, что если остановить на чём-то свой взгляд, скажем, на осином гнезде, то сразу же начинаешь замечать другие прежде скрытые вещи, как караулящий дичь охотник или солдат в дозоре. Впервые мысль о такой эротической связи возникла у меня в детстве, когда мы играли в прятки в одном старом доме. Начиная наблюдать за какой-нибудь точкой, вступаешь в особое отношение с миром вообще, а перед тем, кто постигает одну тайну, неожиданно раскрывается и множество других. То же самое, но на более низком уровне можно сказать и об изобретателе; просто решить быть им нельзя, но можно им стать, заняв позицию изобретателя. Оттого-то люди с подобными наклонностями часто бывают более удачливыми в самых различных областях.

Historia in nuce:[9] дополнение

Гослар

Когда долго рассматриваешь один определённый цвет, наша сетчатка привносит отсутствующие цвета. Как и всякое чувственное явление, этот феномен имеет духовный смысл; отсюда мы можем сделать вывод, что нам дано некое отношение к миру как целому. Если наше внимание чрезмерно привлекает какая-то его часть, дух добавляет к ней недостающее как некое целебное средство.

Вместе с тем данное обстоятельство свидетельствует о нашей слабости, которая заключается в том, что целое мы можем постичь, лишь постепенно проживая жизнь. Сначала недостающее воспринимается нами как противоположный цвет. Мы двигаемся не по прямой линии, а волнообразно, не по ступеням, а от одной экстремальной точки к другой. Отклонения подобного рода нужно считать чем-то неизбежным, они относятся к самой жизни, к ее пульсирующей стихии, которая обнаруживается даже в дыхании или сердцебиении. И всё же свой духовный путь мы проходим подобно стрелке часов, шагающей по циферблату в такт с маятником.

Получается так, что в течение многих лет или многих поколений мы постепенно открываем в себе зрение более высокого порядка, нежели то, которым мы обладаем в каждый из предшествующих моментов, годов или поколений. Кто понимает это, тот способен постичь многие противоречия нашей природы. Мы часто бываем несправедливы, и тем не менее от эпохи к эпохе всё лучше видим то, что прежде было скрыто от нас страстями; наше суждение всё точнее попадает в цель. Несмотря на все те ничтожные вещи, которые нас занимают, мы больше и больше проникаемся чувством чего-то великого и неподдельного. Какую бы власть ни имел над нами дух эпохи, мы в силу своего зрения везде будем вести против него вечный процесс. И что бы мы ни делали, везде будем обнаруживать способность к дополнению целительного свойства.

Особенно хорошо это видно на примере какого-нибудь великого историка: наша история, которая есть не что иное, как история партий, дополняется божественным оком. Историк, если прибегнуть к помощи архитектурной метафоры, обозначает на вавилонском плане наших усилий те своды, которые опираются на действующие в истории силы, всё же оставаясь для них скрытыми.

Цинния

Юберлинген

Некоторые сокровища мы получаем от жизни в дар. Однажды мы обнаруживаем их словно картины, сотканные из незримых нитей, и вот мы уже как будто знаем их много лет, они воспринимаются как наша собственность. Таким подарком стала для меня цинния, цветок, всего несколько лет назад поселившийся в здешних садах.

Помимо очевидных для садовника достоинств, это растение имеет необычное свойство: оно с лёгкостью и податливостью принимает любой цвет. Оно не только демонстрирует богатую гамму красок подобно другим садовым растениям; у него есть особый талант — оно умеет по-разному комбинировать цветовые гаммы. Кажется, будто цветки циннии кто-то вырезал из самых разных материалов: из слоновой кости, из тонкой кожи, из бархата или же отлил их из бронзы. Кроме того, они имеют множество пигментов, проступающих на лепестках в виде разноцветной пудры или туши, а также в виде маслянистых, каменистых или металлических оттенков, причём опять-таки в самых разнообразных сочетаниях.

Ещё более яркую окраску имеет нижняя сторона лепестка, которая видна благодаря его вогнутой форме. Впрочем, иногда она выплёскивается на поверхность, расплываясь как тушь на бумаге. На нижней стороне лепестков вырисовываются волшебные узоры, рождённые либо гармонией, либо контрастом. Насколько прекрасна, например, такая картина: весь цветок, похожий на желтофиоль, отливает красным бархатом, а ряд лепесточков смотрится как круглая черепица, окаймлённая полоской светлого золота. В самом центре крупные тычинки образуют золотую пуговицу. Этот узор повторяется в тёмно-коричневых, чёрных, багряных и кирпичных тонах, причём сами цвета нанесены то на гладкий фарфор, то на мягкую и рыхлую поверхность.