Разгадай мою смерть - Розамунд Лаптон

Да, ты изумлена, и да, можешь обозвать меня лицемеркой и притворщицей. Как сейчас помню свой надменный тон:

— Официантка в баре? Неужели ты не могла найти что-нибудь более…

Ты прекрасно поняла, что я хотела сказать: более интеллектуальное, более достойное тебя, не столь «тупиковое».

— Речь не о карьере, а лишь о способе оплачивать счета.

— Но почему не подыскать работу, на которой можно чего-то добиться?

— Это не работа, а подработка.

За твоим юмором я разглядела легкую обиду. Ты уловила в моих словах скрытую колкость — неверие в твое будущее как художника.

Для меня это больше чем подработка. Это вообще единственная работа, которая у меня есть. Босс любезно предоставил мне отпуск, но через три недели его великодушие иссякло. «Делайте ваш выбор, Беатрис». Оставшись в Лондоне, я его сделала, то есть потеряла место. Звучит так, будто я беззаботная особа, легко приспосабливающаяся к ситуации, готовая не моргнув глазом променять должность топ-менеджера крупной дизайнерской фирмы на подработку официанткой по вечерам. Что ж, ты знаешь — я совсем не такая. Работа в Нью-Йорке — пятидневка, солидный ежемесячный оклад, пенсионные отчисления, пакет бонусов — была для меня последней точкой опоры, последним надежным оплотом в жизни. Как ни странно, в «Койоте» мне нравится.

Прогулка помогает успокоиться: через сорок минут дыхание становится более размеренным, пульс выравнивается. Я решаю внять твоим словам — в самом деле, надо хотя бы позвонить отцу. С другой стороны, новая жена утешит его гораздо лучше, чем я. Да, они женаты уже восемь лет, но для меня эта женщина до сих пор «невеста» — в белом платье и диадеме из фальшивых бриллиантов, юная, свежая, с нежным личиком, не омраченным тенью утрат. Неудивительно, что отец предпочел ее нам.

Я вхожу в «Койот». Беттина уже раскатала темно-зеленый навес и накрывает старые деревянные столы на террасе. Завидев меня, она широко распростирает руки — мне остается только шагнуть в ее объятия. Еще несколько месяцев назад подобная демонстрация чувств вызвала бы у меня острую неприязнь. К счастью, я стала немного проще. Мы крепко обнимаемся, я благодарна Беттине за это физическое проявление дружбы. Дрожь наконец унимается.

Она с беспокойством смотрит на меня:

— Выдержишь смену?

— Да, все в порядке.

— Мы видели тебя в новостях. Суд назначили на лето?

— Да.

— Как ты думаешь, когда мне вернут комп? — улыбается Беттина. — У меня ужасно корявый почерк, никто не может разобрать, что написано в меню.

Полицейские забрали ее компьютер.

Узнав, что ты часто пользовалась компьютером хозяйки кафе, полиция на время конфисковала его, чтобы поискать зацепки. У Беттины действительно прелестная улыбка, я неизменно попадаю под ее очарование. Беттина обнимает меня за плечи и провожает в бар, а я только сейчас догадываюсь, что она специально ждала моего прихода.

По-прежнему болит голова и подташнивает, но я старательно выполняю свои обязанности. Если окружающие и заметили, что я веду себя тише обычного, то ничем этого не показали. Я всегда быстро считала в уме, так что эта часть работы дается мне легко, а вот шутки-прибаутки в общении с клиентурой — мое слабое место. По счастью, Беттина может щебетать за двоих, поэтому сегодня вечером я полагаюсь на нее, как часто полагалась на тебя. Все посетители — постоянные клиенты и относятся ко мне с той же деликатностью, что и персонал бара — не задают вопросов, не высказывают своих мнений. Тактичность — вещь заразительная.

Домой я возвращаюсь поздно, выжатая как лимон, и хочу только одного — спать. К моей радости, перед домом остались всего трое самых стойких репортеров. Наверное, фрилансеры, желающие подзаработать. Теперь они одиночки, а не члены большой стаи и потому уже не выкрикивают вопросы мне в лицо, не тычут объективами. Их манера скорее напоминает сценарий коктейль-приема — то есть эти люди по меньшей мере осознают, что я вполне могу не захотеть с ними общаться.

— Мисс Хемминг?

Вчера меня с отвратительной фамильярностью окликали по имени: «Беатрис!» (Я даже слышала «Арабелла!» — от тех халтурщиков, что поленились подготовиться к репортажу.) Держась на почтительном расстоянии, журналистка настойчиво добивается моего внимания:

— Вы позволите задать вам несколько вопросов?

Это та самая женщина, чей разговор по мобильному я слышала из-за кухонной двери в воскресенье.

— Разве вам не пора читать ребенку вечернюю сказку?

Она явно обескуражена.

— Я подслушивала.

— Сегодня я оставила сына с тетей. Кроме того, за чтение сказок мне, увы, не платят. Что вы хотели бы рассказать о вашей сестре?

— Она купила пальчиковые краски для своего малыша.

Не знаю, почему у меня это вырвалось. Возможно, меня впечатлило то, что ты впервые не просто жила настоящим, но строила планы на будущее. Журналистка, разумеется, ждет продолжения. Ей нужно больше фактов.

Я пытаюсь вместить тебя в одно предложение. Вспоминаю черты твоего характера, но в голове сами собой складываются строчки объявления из раздела знакомств: «Привлекательная, талантливая, общительная и веселая девушка двадцати одного года ищет…» Я слышу твой смех. Да, забыла упомянуть твое отличное чувство юмора, но в остальном ничуть не приврала. За что люди любят тебя? Мысленно перечисляя твои достоинства, я невольно приближаюсь к стилю некролога, а для этого ты еще слишком молода. В мои размышления бесцеремонно вторгается другой репортер, мужчина постарше, который прежде молчал:

— Это правда, что вашу сестру исключили из школы?

— Да. Она ненавидела правила, особенно дурацкие.

Репортер царапает в блокноте, а я возвращаюсь к попытке охарактеризовать тебя одной фразой. Сколько придаточных предложений может цепляться за главное?

— Мисс Хемминг?

Я поднимаю глаза на журналистку:

— Она должна была жить.

Мое резюме о тебе из четырех слов.

Я вхожу в квартиру, запираю дверь и слышу тебя; ты говоришь, что я была чересчур сурова к отцу. Ты права, но тогда я еще слишком на него злилась. Тебе, маленькой девочке, было не понять, каким ударом для мамы и Лео оказался его уход всего за три месяца до смерти нашего брата. Разум убеждает меня, что всему виной муковисцидоз. Болезнь заставила папу бросить семью, сделала из Лео инвалида, на которого не мог смотреть родной отец. Это муковисцидоз превратил мамино сердце в туго сжатый комок, с трудом поддерживавший ее собственную жизнь, не говоря уже о том, чтобы биться ради других. По логике, отец имел основания поступить так, как он поступил, но у него были дети, а это обстоятельство исключает право на уход. Да, я сказала, что дети «были», потому что двое из них уже мертвы, а третий давно вырос.

Ты поверила, когда он пообещал вернуться. Я, хоть и старше тебя на пять лет, совершила ту же ошибку и долгие годы верила в сказку со счастливым концом. Эта вера иссякла в первую же ночь, проведенную мной в университетском общежитии, когда я поняла бессмысленность своих надежд. Я нуждалась не в счастливом конце отношений с отцом, а в счастливом начале. Хотела, чтобы он заботился обо мне, когда я была маленькой, и не хотела искать для него оправданий, будучи взрослой. Правда, теперь я уже не столь в этом уверена.

Я смотрю в окно: репортеры наконец убрались. Запеканка, урча, трется пушистым тельцем о мои ноги, выпрашивает чего-нибудь вкусненького. Покормив кошку, я беру лейку и выхожу на задний дворик.

— Это называется задним двором? — ошеломленно спросила я в свой первый визит к тебе. Меня поразило, что под этими словами ты подразумевала не американское понятие садика, а в буквальном смысле двор — маленькую площадку, засыпанную щебнем, и пару мусорных контейнеров.

— Вот увидишь, Би, скоро здесь все преобразится, — улыбнулась ты.

Должно быть, ты трудилась не покладая рук. Щебенки нет и в помине, все тщательно вскопано, посажены цветы. Ты всегда любила возиться с землей. Помню, когда мама работала в саду, ты по пятам ходила за ней в ярком фартучке и с детской лопаткой в руке. А я совершенно равнодушна к огородничеству. И дело даже не в долгом промежутке времени между тем, как семечко упадет в землю, и тем, когда оно прорастет (ты сгорала от нетерпения, ожидая этого дня). Более всего меня огорчает краткость цветения. Растения слишком эфемерны и недолговечны. Я всегда предпочитала коллекционировать фарфоровые статуэтки — надежные и прочные предметы, лишенные души и потому неизменные.

И все же, поселившись у тебя, я честно старалась приглядывать за маленьким клочком земли на заднем дворике. (К счастью, за твоими «вавилонскими садами» на ступеньках у парадного входа ухаживает Эмиас.) Я регулярно поливала растения, даже вносила удобрения. Почему я заботилась о твоих цветах? Может быть, считала это важным для тебя. Или потому, что в свое время не сумела позаботиться о тебе? Как бы то ни было, мои старания пошли прахом — все растения погибли. Стебельки почернели, листья ссохлись и облетели. Осталась только голая земля. Я выливаю воду из лейки до последней капли. Зачем я трачу время на бесполезное занятие?