Черный ворон - Дмитрий Вересов

— Ладно, потом расскажешь. Давай-ка перекусим чего-нибудь. Яишню вон сготовь, чтоб по-быстрому.

Валька кинулась на кухню.

Перекусывали они долго, основательно. Валька разрумянилась от водочки и от присутствия Алексея, мела языком, как помелом. Алексей не обрывал ее, но и не вслушивался.

В кошелке у нее, помимо хлеба, макарон и колбасы, оказалась еще бутылочка кагора, так что Алексей в скором времени опять напился до бесчувствия и замертво рухнул в койку.

Утром ему снова было плохо. Он растолкал Вальку и послал ее за вином — сегодня ему еще никуда идти было не надо. Они не спеша опохмелились, он пришел в благодушное настроение и подарил Вальке двести рублей на хозяйство. Она разрыдалась от счастья и тут же еще раз сгоняла в магазин.

В среду Алексей с утреца сходил в баню, подстригся там, побрился и во всей красе отправился в Дом железнодорожника. Эдуард Борисович встретил его как родного. Помимо прочего, Алексей показал, что может работать не только на рояле, и Эдичка с ходу определил его на бас-геликон вместо ушедшего в отпуск оркестранта — для разного рода выездных мероприятий типа похорон, на которые пианино с собой не потащишь.

Жизнь входила в свою колею. С работы Алексей возвращался когда как, но большей частью поздно и, как правило, навеселе — если мероприятие проходило с возлияниями, то и музыкантов тоже не забывали. Если Валька встречала его одна, он, по настроению, либо садился ужинать, а потом тащил ее в койку, либо наоборот. Иногда он заставал ее в компании каких-то серых, смирных мужичков, и в этом случае выпивон продолжался. Но к полуночи она выставляла гостей, укладывала Алексея спать, если он выказывал такое желание, и, прибрав со стола, забиралась к нему под бочок.

Просыпался он, если не был с сильного перепоя, поздно. Иногда Валька была дома, и тогда она тут же кормила его плотным завтраком. В другие дни ее уже не было, тогда завтрак стоял на столе под салфеточкой. Когда же, мучимый похмельем, он продирал глаза затемно, то тут же расталкивал ее: она безотказно пользовала его из своих заначек, как правило, подлечиваясь и сама, после чего он обычно снова засыпал.

Он так и не понял, работает где-нибудь Валька или нет. Как-то вечерком за бутылочкой он спросил ее об этом. Она тут же охотно и путано принялась что-то рассказывать, но он ничего не запомнил. Да и не сказать, чтобы его это особенно интересовало, как и вообще ее биография и личные чувства. Его безучастность ни капельки не смущала ее, и она, если не прикрикнуть, чесала языком безостановочно.

Кое-что из рассказов невольно отложилось в его памяти. Эта комнатка досталась ей после того, как расселили их барак, оказавшийся в полосе отчуждения новой железнодорожной ветки. Раньше здесь жила какая-то бабка, которая давным-давно уехала в другой город к родственникам да там и померла. Из вещей Валька принесла сюда только швейную машинку, свои наряды и всякую мелочевку. Все прочее, от шкафа до чугунного чайника, осталось здесь после бабки, точнее, после того, как ее родственники вывезли или распродали все, имеющее хоть какую-то ценность. Если бы квартира не числилась по нежилому фонду, Вальке бы не видать этой комнаты, как своих ушей — отошла бы жилплощадь кому-нибудь из городских очередников. А так, можно считать, повезло ей чрезвычайно.

В ту пору она работала в УРСе подсобницей. Зарплату платили с гулькин нос, и, хотя на такой работе можно было немного подкармливаться, хотелось еще и приодеться, и в кино — дело-то молодое. И открыла Валька отхожий промысел: призаняла денег, купила в родном УРСе два ящика водки и стала потихоньку продавать по ночам жаждущим ханыгам. Наученная более опытными подругами, товар она с собой не брала, а тащила клиентов на шестой этаж и, оставив их на площадке, брала деньги и выносила за сколько уплачено. Поначалу все шло неплохо, но потом желающие стали сами являться к ней на дом, преимущественно без денег, канючить, предлагать в залог какой-то хлам, скандалить, громко материться. Соседи нажаловались в милицию. Пришли, составили протокол, отобрали водку и сообщили на работу. Валька обрыдала все начальственные кабинеты. Ее хотели было пожалеть, не увольнять, а только понизить в должности, но дальше подсобницы понижать было некуда, и ее перевели «на путя». Поворочав с месяц рельсы, Валька не выдержала и ушла сама.

Еще Алексей узнал, что прежде у нее был муж, капитан артиллерии, герой и инвалид войны, безвременно скончавшийся от ран, и дочка Лиза, которая воспитывается у бабушки под Новгородом. Фотографию дочки, широкоскулой, узкоглазой и некрасивой, она показывала ему при каждом удобном случае, а вот фото героического мужа у нее не оказалось. Алексей сразу понял, что муж-то вряд ли и был.

И лишь одно ее высказывание запомнилось ему железно, потому что поразило до глубины души. Как-то ночью, когда он был в лирическом настроении после хорошего ужина под коньячок, она прижалась к нему и всхлипнула.

— Что ты, дура, сопли-то распустила? — ласково осведомился он.

— Ой, боязно мне, Алешенька…

— Чего тебе боязно?

— Что надоем я вам, что уйдете вы от меня, оставите одну-одинешеньку…

— Ну, уйду когда-нибудь, — сказал он, начиная понемногу сердиться. — Не век же мне с тобой куковать. Найдешь себе другого. На мне свет клином не сошелся.

— Ой, да где ж я еще такого найду-у?..

— Какого еще такого? — спросил Алексей.

— Такого… ну, с бабами ласкового да сноровистого…

— И чем это же я такой особенно сноровистый? Дыхание Вальки сделалось прерывистым. «Небось покраснела, оглобля», — решил Алексей.

— Ну, это… Вот когда вы еще в самый первый раз-то с Надеждой Никаноровной пришли и на ночь остались… так ночью проснулись, зашуршали, я еще к вам подошла, водички, думаю, подать или еще чего. А вы меня — хвать! И до утра… это самое… Четырнадцать раз…

— Сколько-сколько? — не веря своим ушам, спросил Алексей.

— Четырнадцать разиков оттоптали, я считала… Сомлела я тогда чуть не до смерти… Охочая я до этого дела, прямо срам, — прибавила она совсем шепотом.

— Ты вот что, — после паузы сказал Алексей. — Коньячку мне спроворь полстаканчика, если осталось еще.

Она поднялась, включила свет, подошла к столу, забулькала.

Он лежа выпил, утер рот.

— Поставь на место. Она поставила.

— Теперь иди сюда.

Он самодовольно улыбался.

— Ляг. Четырнадцать не обещаю, но разик-другой с моим удовольствием.

Проснулся он поздно. Валька против обыкновения еще спала, свернувшись калачиком, как говорится, усталая, но довольная.

Он подошел к столу, и хотя нисколько не мучился после вчерашнего, с удовольствием хлебнул из горлышка марочного коньяку. Закусил ломтиком краба, который вытащил пальцами из открытой банки.

Со жратвой у них определенно становилось лучше день ото дня. Его заслуга. Борисыч начал кое-что отстегивать, всякий раз извиняясь:

— Пока что удерживаю двадцать пять процентов. В счет долга.

А на днях его прямо с репетиции вызвала в коридор Надежда Поликарпова. Посмотрев по сторонам, она вынула из сумочки две тысячи и протянула ему:

— Ваша доля.

— А не маловато ли? — укладывая деньги во внутренний карман, спросил он.

— Да там и было… — Она брезгливо махнула рукой. — Впрочем, вот еще, возьмите.

Она еще раз залезла в сумочку и вручила ему небольшую пачку облигаций.

— Резаная бумага, — заметил он, но облигации взял.

— Не ерундите. С осени начнут погашать. Сам Хрущев объявил. Газеты читать надо.

Алексей купил себе часы, новых рубашек, куртку «с плечиками», стал больше выдавать Вальке. На себя она не тратила ничего, боялась, но покупала дорогие продукты, вино, коньяк.

«Может, со следующего раза абажур приличный купить? — подумал он, еще раз хлебнув из горлышка. — Или там скатерть?»

Впрочем, с какой стати обустраивать эту халупу? Все равно через недельку-другую он отсюда съедет. Борисыч уже начал хлопотать.

Валька сладко зевнула и перевернулась на другой бок.

«Захаживать, однако, буду. Отчего бы не захаживать… Пожалуй, куплю ей платок. Или чулки со швом?».

Он отправил в рот кусок ростовского окорока.

«Нет, братцы, так жить можно, — думал он, облизывая пальцы. — Еще бы эта фефела готовить научилась… Вот что — я ей гусятницу куплю».

Валькины поразительные глаза больше не будоражили его, не заставляли скрывать смятение нарочитой грубостью. Привык, должно быть… Ада не вспоминалась вовсе. Иногда хотелось подумать о ней, как она там — но мозг тут же словно погружался в туман, из которого Алексей выплывал с какой-нибудь совсем посторонней мыслью.

Квартира, в которой жила Валька, была совсем небольшая, деленная — всего три комнаты, кухня, уборная и еще большой чердак, куда можно было попасть из кухни и где жильцы хранили всякий хлам, а помимо лета — и разные скоропортящиеся продукты. Соседей тоже было немного — старик да старуха. Полупарализованного старика соседа Алексей так и не увидел, только слышал его кряхтение за стенкой. С соседкой же, угодливой, но малоприятной старушенцией, он постоянно встречался на кухне или возле уборной. Держался вежливо, но холодно. И еще пару раз сталкивался с жильцом, которому старики сдавали угол. Это был неприметный и тихий молодой человек, от вида которого Алексея почему-то передергивало. Они не сказали друг другу ни слова, даже не поздоровались.