Моя жизнь. Моя любовь - Айседора Дункан

Мироская приняла меня не очень любезно. Я пыталась объяснить, кто я такая.

– Знаю, – сказала она, – вы Айседора; Иван много раз мне о вас писал.

– Мне очень жаль, – пробормотала я, – он мне никогда о вас не говорил.

– Нет, – ответила она, – он бы не стал говорить обо мне, но я должна была к нему поехать, а вот теперь – он умер.

Она произнесла это таким тоном, что я расплакалась. Из ее глаз тоже покатились слезы; они нас сразу сблизили и нам показалось, что мы давно знаем друг друга.

Она меня повела в свою комнату, где все стены были покрыты фотографиями Ивана Мироского. Вот его лицо в молодости, мужественное лицо редкой красоты, вот он в солдатском мундире в рамке, окруженной крепом. Она мне рассказала всю их жизнь, как он отправился искать счастья в Америке, и как не хватило денег на путешествие вдвоем.

– Я должна была к нему присоединиться, – говорила она. – Он все писал: у меня скоро будут деньги, и ты тогда приедешь.

Проходили годы, а жена Мироского все продолжала преподавать в школе для девочек; ее волосы успели поседеть, а Иван все не высылал денег на переезд в Америку.

Я сидела в ее комнате, окруженная фотографиями Ивана, а она крепко держала меня за руки и говорила, говорила о нем без конца, пока я не сообразила, что становится темно. Она взяла с меня слово, что я еще зайду к ней, а я в свою очередь пригласила ее к нам, но она возразила, что никогда не имеет свободной минуты, так как должна заниматься с детьми с утра и до позднего вечера.

Ко времени окончания срока найма нашего ателье в Чельси установилась очень жаркая погода, и мы наняли меблированное ателье в Кенсингтоне. Тут места было больше и у меня был рояль. Но в конце июля лондонский сезон закончился, и мы неожиданно оказались с очень малым количеством денег, а нам предстояло прожить весь август. Весь этот месяц мы провели между музеем в Кенсингтоне и Библиотекой Британского музея, откуда, часто после закрытия, возвращались домой пешком.

Как-то вечером, к моему удивлению, у нас появилась маленькая г-жа Мироская и пригласила меня обедать. Она была очень взволнована, потому что для нее выезд в город представлял великое событие. К обеду была даже заказана бутылка бургундского. Она просила подробно описать ей как выглядел Иван в Чикаго и что он говорил, и я рассказала про золотень, который он любил собирать в лесу, про то, как я раз увидела его с рыжими кудрями, освещенными солнцем, и с руками, полными цветов золотня, про то, что в моих мыслях он связан с этим цветком. Она принялась плакать, и я также. Мы распили еще бутылку бургундского и предались воспоминаниям.

Наступил сентябрь, и Елизавета, состоявшая в переписке с матерями своих прежних учеников в Нью-Йорке, получила от одной из них чек на возвращение в Америку и решила, что поедет туда делать деньги.

– Таким образом, – заявила она, – зарабатывая деньги, я буду делиться с вами, а когда ты сделаешься богатой и знаменитой, я снова соединюсь с вами.

Мне вспоминается, как на Главной улице Кенсингтона мы купили ей теплое пальто, посадили в поезд и, осиротевшие, втроем, вернулись в ателье, где в большом унынии провели несколько дней.

Наступил октябрь, холодный и мрачный. Впервые мы познакомились с лондонскими туманами, а питание дешевыми супами сделало нас малокровными. Даже Британский музей потерял свое очарование. Потекли долгие дни. У нас даже не хватило энергии, чтобы выходить из дому, и мы целыми днями сидели в ателье и играли в шашки кусками картона на самодельной шашечной доске.

С удивлением вспоминая нашу необыкновенную жизнеспособность, я с не меньшим удивлением вспоминаю этот период полного упадка наших сил. Бывали случаи, когда у нас не хватало решимости встать утром с постели и мы лежали целый день.

Наконец от Елизаветы пришло письмо с денежным переводом. Приехав в Нью-Йорк, она остановилась в гостинице «Букингем» на Пятой авеню, открыла школу и преуспевала. Это придало нам бодрости. Так как срок найма нашего ателье пришел к концу, мы сняли маленький меблированный домик в сквере Кенсингтон.

Как-то теплой ночью бабьего лета мы с Раймондом танцевали в саду, когда показалась редко красивая женщина в большой черной шляпе, которая подошла к нам и спросила:

– С какого места земного шара вас сюда занесло, мои милые?

– С Луны, а не с земного шара, – ответила я.

– С Луны, так с Луны… Во всяком случае – вы прелестны, – заявила она. – Не зайдете ли вы ко мне?

Мы последовали за ней в ее чудный дом у сквера Кенсингтон. Там с дивных полотен Берн-Джонса, Россетти и Вильяма Морриса на нас смотрело ее прелестное лицо.

Это была г-жа Патрик Кампбель. Сев за рояль, она заиграла и запела старинные английские песни, потом читала нам стихи, а в заключение просила меня протанцеватъ. Она отличалась царственной красотой: роскошными черными волосами, огромными черными глазами, молочным цветом кожи и шеей богини.

Мы все поголовно в нее влюбились, и эта встреча нас окончательно спасла от мрачного настроения, в которое мы впали. Начался перелом в нашей судьбе. Г-жа Патрик Кампбель выразила такой восторг перед моими танцами, что снабдила меня рекомендательным письмом к г-же Джордж Виндгэм. Мы узнали от нее, что молодой девушкой она дебютировала в доме этой дамы в роли Джульетты. Г-жа Виндгэм приняла меня очень мило и мне впервые пришлось пить английский пятичасовой чай перед камином.

В камине, в бутербродах, в крепком чае, в желтоватом уличном тумане и в английской манере растягивать слова есть что-то невыразимо привлекательное, и если до сих пор я была очарована Лондоном, то с этой минуты я его горячо полюбила. В доме царила волшебная атмосфера уюта и комфорта, культуры и удобства, и я должна признаться, что чувствовала себя так же привольно, как рыба, вернувшаяся в родную стихию. Меня сильно прельщала также прекрасная библиотека.

Г-жа Виндгэм устроила у себя в гостиной вечер с моим участием в присутствии всех артистических и литературных сил Лондона. Тут я встретила того, кто должен был оставить глубокий след в моей жизни. У него, пятидесятилетнего человека, была одна из самых красивых голов, которые я видела. Глубоко запавшие глаза под высоким лбом, классический нос и тонко очерченный рот, высокая, тонкая, слегка сутулая фигура, седые волосы с пробором по середине, вьющиеся около ушей, и на редкость приветливое выражение лица – таков был Чарльз Галлэ, сын знаменитого пианиста. Странно, что ни один из многочисленных молодых людей, готовых за мной ухаживать, и существования которых я даже не замечала, не привлекал меня совершенно. Но к этому пятидесятилетнему человеку я с первого взгляда страстно привязалась.