Кукушкины слёзки (сборник) - София Привис-Никитина

Круговерть эта накрыла Люсю с головой. Нужно было не только догнать, но и перегнать, переиграть своих друзей-учителей. Началась бешеная погоня за шмотками, столовым серебром, какими-то невероятными королевскими сервизами. В крохотную комнатку большим старым бегемотом въехало фортепьяно, с которого систематически смахивалась пыль, но клавиши оставались девственно нетронутыми.

Все душевные силы были брошены на завоевание лидерства в этом замкнутом и необходимом как воздух Люське мирке. Даже личико её, ещё совсем молоденькое было отдано на растерзание престижному косметологу, потому что женщина, не имеющая личной косметички, не смела претендовать на всеобщее уважение честной компании.

По вечерам закатывались нескромные посиделки с огромным количеством выпивки. Если бы древний Моисей смог увидеть своих разнузданных потомков на этих вечеринках, то понял бы всю никчемность своих сорокалетних скитаний по пустыне. Весь этот безумный хоровод вещей, денег, выпивок и знакомств отнимал много душевных сил, разорял хилый домашний бюджет, разбивал взаимоотношения внутри семьи. Но остановить этот корыстный и ненасытный поезд, вагончики которого составляли зависть, тщеславие и глупость, было не в Люсиной власти. Да и мысли в её голове такой не было, что её поезд едет не туда.

Нужны были только деньги, деньги и ещё раз деньги. Они находились в результате спекулятивных сделок лихо закрученных Люсей знакомств, в которых всё было «баш на баш». А иногда и просто деньги замешивались на банальном обмане лоха-просителя. Обещалось добыть жаждущему потребителю, что-нибудь этакое, из ряда вон выходящее. Брался задаток, или вся сумма целиком. Это зависело от степени доверчивости лоха. А потом этот лох-проситель элементарно «кидался через бэцалу», как любил говаривать Альминас.

На одном из таких киданий впервые и погорела Люся. Из комиссионки она вылетела с грохотом. Тогда же и случился первый в её жизни серьёзный запой. Приехавший из командировки Миша – к тому времени он уже постоянно мотался по командировкам в роли снабженца, не узнал своей Гуленьки.

Гуленька встретила его опухшим лицом и полной потерей координации движений. В коридоре, прижимаясь тощими лопатками к бабушкиному подолу, жался растерянный и перепуганный сын. В доме пахло горем. Люся была неуправляема: требовала выпивки и свободы.

Вытянуть из этого омута забытья её оказалось очень трудно, но кое-как справились, отправили, конечно, совершенно секретно к хорошему придворному наркологу. Тот прописал уколы, беседы и покой. Устроили на новую работу. Работа была не престижная и не особо хлебная, но оклемавшаяся Люся сделала её не просто хлебной, а уголовно наказуемо хлебной. В свете появившихся свободных денег, о происхождении которых нормальному человеку подумать бы и не пришло в голову.

Вернулись старые привычки, приправленные для остроты ощущений ещё и наличием любовника. Всё это анемичный Михаил про Гуленьку свою прекрасно понимал. Поэтому благословил Бога за кочевую свою работу и никогда не позволял себе приехать из командировки с бухты-барахты. Больше всего на свете он боялся поставить себя и Люсю перед фактом обязательного выяснения отношений.

На очередной инвентаризации на Люсиной благословенной работе, одна из аудиторов имела неосторожность небрежно облокотиться на ящик с сигаретами. Ящик, не обременённый внутренним наполнением, легко выскользнул из-под руки аудитора и плавно поехал по полу склада дальше, к дверям. Изумлению матрон из бухгалтерии не было границ. Вслед за потрясением наступила настоятельная потребность проверить все, якобы запечатанные ящики с сигаретами и продуктами.

Проверка потрясла даже видавших виды аудиторов. Больше половины ящиков дорогого шоколада, сигар, сигарет, конфет, кофе, дорогих сувенирных зажигалок были пусты. И втиснуты они умело были между немногими ещё не разграбленными заботливой Люсиной рукой.

Скандал случился искромётнейший. Люська, естественно, была уволена по позорнейшей статье за растрату, а дело передано в прокуратуру. Вслед за собой Люся потянула коллегу-сменщицу, которая ни ухом, ни рылом не была в этом деле, но пострадала за глупую свою доверчивость. За то, что почти год смотрела Люське в рот, верила ей, как маме родной, и во всём пыталась быть похожей на такую шикарную, удачливую и раскрепощённую Люсю. Но судьба недавней товарки мало интересовала преданную анафеме Люсю. Надо было выкарабкиваться, погашать недостачу и ждать суда.

Платить, правда, Люся должна была только половину. Вторая половина легла на плечи несчастной простофили-коллеги. Но и половину огромной суммы собрать было почти нереально.

Михаил побежал на поклон к матери, но генеральша сказала отчётливое:

– Нет! Пусть посадят эту курву подкалининградскую!

И так о многом не ставила в известность сына: ни о ночных шатаниях жены-хабалки в его отсутствие, ни о последнем, потрясшем её событии, когда ушлая невестка пыталась ночным привидением в поздний час протащить в свою комнату своего женатого любовника. Тогда генеральша в кромешной тьме и тишине выскользнула из своей комнаты в видавшем виде пеньюаре навстречу тайному гостю, и привидению пришлось рассеяться и уплыть.

Разговора об этом на утро не заводили, но степень накала между свекровью и невесткой достигла предела. Сейчас самое время было упрятать эту падаль за решётку. И, может, ещё возможно оторвать от неё внука и сына, спасти обоих, удачно женив Мишу на порядочной женщине, которая станет заодно и ласковой мачехой для мальчика.

Благополучно уйдя в очередной запой, Люся ничего предпринять уже не могла. Суетился Миша, хотел продать бесценные серьги, подаренные Люське матерью, но серьги оказались в закладе. Его это не поразило, внутренне он был уже готов ко многому в этой совместной жизни со своей Гуленькой.

Деньги всё-таки, с горем пополам, собрали по друзьям-товарищам. Помог старший брат Глеб, а легкомысленная Лялька, одна из самых симпатичных Михаилу подружек жены, даже прервала страховку на сыночка. Изрядно на этом потеряв, привезла уже протрезвевшей Люсе приличную сумму. Расчувствовавшаяся Люся клялась вернуть всё: и страховку, и проценты, которые потеряла Лялька, но Ляля со смущением сказала, что ничего такого в процентах ей не надо, только хорошо бы деньги получить назад в будущем году, когда пацана надо будет снаряжать в школу.

Лялька, действительно, жила не сладко, горбатилась в бухгалтерии, а по вечерам её серебряный голосок разливался по богатому залу столичного ресторана. Она одна растила сына, была разведена, легкомысленна, добра и так весела и легка, что её любили все, и ни одно застолье не обходилось без её искромётного юмора. Прибегала всегда опаздывающая остроумная Лялька, и праздник, на какой бы степени затухания он не находился, вспыхивал и продолжался вновь, превращая в кусочек Одессы любую компанию.

Вот этой-то незадачливой Ляльке и решила позвонить Люся, когда утро её похмельных воспоминаний, плавно перейдя в день, стало клониться к вечернему закату с его страхами и одиночеством. Выпивка заканчивалась, а Лялька пустая не приедет – это раз, принесёт с собой привет из другой давнишней жизни – это два.

Лялька приехала, привезла и выпить, и полакомиться, но ничего, кроме тоски в Люськиной душе не разбудила. Смотрела Люси на эту весёлую и красивую женщину и не могла понять, почему та получила от жизни всё или почти всё, чего хотела, а она, Люся, умная, ушлая не получила ничего. Лялька и не боролась вроде за своё женское счастье, оно само постоянно стаскивало её с печи и лезло в руки.

Вот и сейчас ввалилась шумная, благополучная, с сотовым телефоном, о существовании которых Люська только подозревала – видела же впервые. И таким уколом зависти мелькнул его полированный бочок в Лялькиной ручке, когда она звонила мужу и докладывала, что задержится у больной подружки. Такой несправедливостью зашлось горло, что захотелось тут же отхлестать наотмашь Ляльку по её счастливому лицу, вцепиться в бестыжие зелёно-серые брызгалки её и вышвырнуть вон.

Но ничего этого делать Люся не стала, провела подругу на кухню, стала выгружать привезённую Лялькой сетку. А Лялька стояла растерянная посреди кухни и медленно осознавала, что приехала к совершенно другой Люське. Не той, которую знала всегда: бедовой, модной Люське, а к какой-то чужой пожилой, крепко пьющей женщине: и уже ни уйти, ни убежать, как в мышеловке. А не виделись всего-то меньше года.

Пока Люська нарезала закуску, Ляля всё ворошила и ворошила в голове картинки услужливой памяти. Вот Люська идёт ей навстречу по улице в центре города, звеня бесчисленным множеством серебряных браслетов на ухоженных руках. Носить золото Люся могла вполне. Но не хотела: это пошло. Или платина, или отменное серебро. Золото могло играть только роль подшивки. Сарафан с фантастически голой спиной развивается на лёгком летнем ветерке. Серо-голубые глаза смотрят внимательно и лукаво, и люди невольно оборачиваются на эту излучающую необъяснимое очарование женщину.