Древнее сказание - Юзеф Крашевский

— И не один раз, — отвечал Хенго, — и не два! Князь Лех, хотя и старше брата несколькими годами, а кажется его ровесником. Оба и сильны, и здоровы. Копье бросают на удивленье! Никто так не сумеет. Стреляют из луков птиц и зверей, а верхом готовы сесть на самых свирепых скакунов! Глаза матери засверкали.

— А красивы они?

— Красивее их никто не может быть и нет никого! — отвечал Хенго. — Большого роста, светлые лица, синие глаза, белокурые волосы.

Улыбка скользнула по губам княгини, но одновременно две жемчужные слезы скатились по бледным щекам. Княгиня все тише и все чаще начала расспрашивать Хенго, а он все обстоятельнее отвечал на ее вопросы.

Темно уже стало в светлице, один только свет огня очага освещал ее, а немец все еще стоял перед княгинею и не переставал отвечать на тысячи вопросов, которые она ему предлагала. Наконец, княгиня обратилась к нему со словами: "До завтра!" И немец вышел.

Самбора оставили на дворе. Он с любопытством осматривал все окружающее: ему первый раз в жизни приходилось видеть город. Едва Самбор успел сделать несколько шагов, как навстречу ему попался Кос, которого Самбор знал еще до его поступления в княжескую дружину. Кос, взяв Самбора за руку, провел его в избу, где помещались княжеские воины. Никого из них не было теперь в избе: одни стояли на часах на городской стене или у моста, другие прислуживали князю, а остальные с оружием в руках сидели в боковой, прилегающей к княжескому дому хижине, не без цели, конечно: у князя были в гостях кметы.

Кос глубоко ненавидел князя, которому волей-неволей должен был служить. Не только один Кос ненавидел князя, одинаковое чувство питали к нему и другие из его дружины, которых он насильно заставил служить себе. С первого же слова Самбор и Кос поняли друг друга.

— И тебя тоже посадили в эту волчью яму? — начал Кос шепотом.

— Силою, не по доброй воле, — отвечал Самбор.

— А знаешь, какая здесь жизнь?

— Предчувствую, если и не знаю.

— Неволя! Неволя! — вздохнул Кос. — Работают нами, как скотиною, а потешаются над нами хуже, чем над собаками. Княжеские собаки лучше нас живут.

Товарищи начали плакаться на свою судьбу. В избе стало душно. Новые, но искренние друзья вышли из избы и отправились на насыпь, находящуюся у самой башни. Кос указал Самбору на небольшое отверстие в стене.

— Племянника вчера туда опустили, — шепнул он на ухо Самбору, — и вынули ему оба глаза… Я сам видел, как его держали, а старый Зжега ножом вырезывал ему глаза. Кровь капала из глаз, точно слезы… Он не кричал, не просил о пощаде: знал, бедняга, что не найти ее здесь… Потом связали его шнуром и спустили в темницу; а теперь дают ему хлеб и воду, пока не околеет. Говорят, что не ему одному, и другим то же приготовляют.

— Если с родным племянником так поступили, что же они сделают с нашими кметами? — спросил Самбор в раздумье.

Кос пожал плечами.

— То же или еще хуже, — сказал он, — если вовремя за ум не возьмутся.

Из княжеского дома долетали до них звуки оживленного разговора, смех и крики.

— Вот князь веселится, — говорил Кос, — у него всегда этим начинается, пока не дойдет до ссоры и до ножей. И сегодня вряд ли иначе кончится. Он только ждет, чтобы они охмелели: с пьяными легче справиться. Он созывает в город каждый раз по несколько кметов, принимает всех ласково; а редко кто цел выходит отсюда… Он понемножку да потихоньку истребит более влиятельных, остальные волей-неволей покорятся.

Кос смотрел в глаза Самбору.

— Что же ваши-то?

— Не знаю, — отвечал осторожный новичок. — Они и рады бы что-нибудь делать, но не могут; а может быть, просто выжидают.

— Бабы они, вот что! — вскричал Кос.

— Княжеский столб не скорлупа — силен, — оправдывал обвиненных Самбор.

— Сильный столб, правда, — отвечал Кос, — но и камни можно разрушить. А чем дольше простоит, тем крепче будет, потому что человеческие черепа лягут в его основание…

— Дружина большая… Кос улыбнулся.

— А разве громады по селам малы? — сказал он. — Был бы только у них ум. У нас здесь все по-немецки. Княгиня родом немка; много немцев ты встретишь здесь. Младшие жены и наложницы все из-за Лабы. И обычаи у нас тоже завелись залабские, потому что князь знать не хочет мирских свобод, слушать не хочет о вечевых сборах. Девки-немки толкуют, что слышали, как он говорил, что если сам не справится, то немцев приведет.

Кос лег на землю. Товарищи сидели на небольшом расстоянии от окна темницы и услышали стон, как бы выходивший из-под земли.

— Чем он провинился? — спросил Самбор.

— Больше всего тем, что он та же кровь, что он племянник родной князя, а князь не хочет видеть здесь своей крови, потому что боится ее. Кто их знает? Говорят, будто сговаривался с кметами, обещая им дать прежнюю свободу.

Наступило молчание. На дворе слышались хохот и говор; затем воцарилась мертвая тишина, а потом послышалась песня, которую, казалось, кто-то пел шепотом. В противоположной стороне собаки выли так жалостливо, точно предвещали несчастье, и, странно, каждый взрыв хохота сопровождался вытьем собак. Месяц спокойно плыл по небу; красный цвет его напоминал собою свежую кровь. Седая туча разделяла его на две части. Какая-то печаль, что-то грозное носилось в воздухе. Стаи воронов кружились в поднебесье.

Самбор поднял голову.

— Э! Это наши ежедневные гости, — заметил Кос, улыбаясь, — вернее, наши товарищи; они никогда не оставляют башню. Всегда здесь наготове; труп у нас не диковинка; редко, когда нет его. Теперь они беспокоятся, потому что наступила пора бросить им еду… Увидишь, сегодня они каркают не понапрасну.

VI

Прямо от княгини Хенго возвратился на первый двор, где дожидался его Смерда. Оба они отправились в темную, очень слабо освещенную избу, где обыкновенно ели рабочие и челядь. Окно, как и все вообще, закрывавшееся ставнею со стороны избы, выходило на двор; как раз напротив этого окна были княжеские комнаты. Смерда и Хенго, стоя у окна, очень удобно могли видеть, а отчасти и слышать все, что происходило на пиру.

Теплый вечерний воздух позволял открыть окна, а это тем более приходилось им на руку, что в избе духота стояла страшная.

Князь, видно, любил старый мед и веселье, потому что пир оживлялся с каждою минутою; он начался веселым говором, а теперь гудел веселыми песнями, криками и неумолкающими возгласами. Иногда веселое настроение переходило границу хорошего расположения духа: слышались споры, ворчливые голоса начинали обзывать друг друга ругательствами; иногда на минуту водворялась тишина, а за нею сейчас же следовали крики и брань. Хотя слов нельзя было расслышать, но по звукам нетрудно было догадаться, что в княжеских комнатах веселье начало переходить в зверское остервенение. Ужинающие, привыкшие к подобному шуму, спокойно относились к спорам, происходившим в княжеских избах. Один Хенго с боязнью прислушивался к странным крикам. Смерда, заметив это, улыбнулся и покачал головою.

— Все это старшины, жупаны, кметы, — сказал он немцу, желая объяснить ему происходивший у князя странный шум и гам. — Князь дает им пить вволю; напившись, они болтают весело; а подчас один, другой скажет что-нибудь обидное, а князь иногда бывает нетерпелив. Случается, гости поссорятся, которого-нибудь задавят… что ж! одним меньше. Иногда дело доходит до кулаков, один другого и убьет, а нам какое до них дело?

Песни становились все громче, по временам они напоминали рев диких зверей, смех не смех, а какой-то вой; гнев походил на ворчание собак, готовых броситься друг на друга. Снова все притихло, раздавались только победные возгласы; а там шум снова начинался, новая ссора, новая драка, иногда слышались удары мечей… и опять тишина. Хенго слышал громовый голос князя, который точно вихрь проносился среди бури. Месяц поднимался все выше и выше, наступила ночь, на дворе царствовала тишина. Теперь еще явственнее долетали до Смерды и Хенго голоса пьяных кметов. Хенго, изнуренный дорогою, готов был заснуть, но любопытство заставляло дожидаться конца этого пиршества. Смерда, сидя тут же на скамье, слушал.

В княжеских светлицах все притихли. Видно было, как поднимаются к губам руки с чарками вина. Все охрипли. После продолжительного молчания первым заговорил князь. Он смеялся и издевался над кем-то. Едва успел он кончить, как буря снова поднялась, точно по его приказанию. Теперь даже его громкий голос, прерываемый ядовитым смехом, не мог остановить ее. Князь смеялся, а другие бранились меж собою. Послышались звуки разбиваемых сосудов; столы и скамьи падали с шумом, какие-то тени заслоняли собою свет, руки поднимались вверх; ужасный крик раздался в сенях и на дворе.

Челядь поднялась на ноги. В княжеских светлицах буря шумела: крик, стук, гам, треск, призывы о помощи, которые прекращались как бы под давлением сильной руки. Все это сливалось в один дикий ужасный шум, а над ним царил протяжный, адский смех.