Из Парижа в Бразилию по суше - Луи Буссенар

— Здесь мы сядем на поезд, — сказал Жюльен, наслаждавшийся путешествием со всей страстью экзальтированного[66] дилетанта.

— Жаль. Я уже привык к тарантасу.

— Не беспокойся. Это совсем короткая линия, только что проложенная от Перми до Екатеринбурга. А дальше — снова телега.

— Ну и прекрасно!

Жюльен проверил, как погрузили на платформу сани, давно доставленные пароходом «Днепр» и дожидавшиеся их на станции. Затем друзья прошли в свой вагон.

Через несколько часов Жюльен показал Жаку на сероватый хребет, протянувшийся вдоль горизонта с севера на юг:

— Смотри, Уральские горы!

— Горы? — презрительно повторил Жак. — Как же тогда называть склоны Сюренн и Монморанси? Вершины, которые ты величаешь горами, едва ли выше громоотвода на холме Валерьен — хотя бы на длину зонтика.

— Согласен с тобой, хотя я и не столь категоричен. Уральские горы — сохраним это название, которое мало что меняет, — действительно не поднимаются выше тысячи пятисот метров над уровнем моря. Это скорее гряда холмов, пролегающая от реки Кара до Каспия. В них нет ничего грандиозного или живописного, хотя деревья здесь красивы, стройны и могучи. Но, скажу прямо, на меня этот край производит все же определенное впечатление.

— Как легко впадаешь ты в пафос!..[67] Ты даже восхищался домами в Перми, а они ведь — словно деревянные ящики, накиданные как попало. Объясни, чем можно восторгаться при виде этих земляных куч?

— Не забывай, «эти земляные кучи» отделяют Европу от Азии. Пройдет каких-то несколько минут, и мы вступим в область, которая была колыбелью человечества. Видишь вон тот каменный столб?

— Ну и что?

— Он отмечает границу между двумя мирами — утонченной, высокоинтеллектуальной цивилизации и диких беспредельных просторов.

— Азия! — с притворным испугом воскликнул Жак. — Я, никогда не ездивший далее административного центра департамента Кальвадос[68], — и вдруг в Азии!..

— Сибирь, — Жюльен продолжал развивать свою мысль, не обратив внимания на прозаическую реплику друга, — это область, занимающая огромную территорию — четырнадцать миллионов квадратных километров! Хвойные леса, березовые и осиновые рощи, лоси, олени, медведи и волки! Драгоценные камни и льды, золото и ссыльные, гигантские реки и бескрайние степи, поселения на Крайнем Севере и полярные ночи!

Проделав шестичасовой путь по железной дороге, путешественники прибыли в Екатеринбург и там пересели в тарантас.

— А знаешь ли ты, как называется дорога, по которой мы едем? — спросил Жюльен у друга, тщетно пытавшегося подсчитать количество километров, оставленных позади.

— Понятия не имею.

— Владимирка[69].

— Обычное русское имя, просто оканчивается оно не на типичное «кин» или «ов», а на «ка».

— Русские не могут без содрогания говорить об этом тракте: ведь он ведет туда, откуда не возвращаются. Это дорога ссыльных!

Через восемь дней, прошедших без приключений, французы были в Омске, столице Западной Сибири[70].

ГЛАВА 6

Столица Западной Сибири. — Пребывание в Омске. — Восхищение Жака степью. — Море без качки. — Первые холода. — Одеяние сибиряков. — Сани. — Отправление. — Шампанское на дорогу. — Прибытие в село Ишимское. — Письмо губернатору. — Переговоры с охранником. — Трехрублевая мзда. — Николай Чудотворец и Казанская Божья матерь. — Клятвопреступление. — Благодарность капитана Еменова. — Подосланный казак.

Расстояние от Москвы до Омска было преодолено быстро, и Жюльен де Клене надеялся, что у его друга больше не появится трусливого желания вернуться назад: путешественник, даже не будучи натурой увлекающейся, по мере продвижения по бескрайним пространствам Сибири ворчит все реже и, закалившись, меньше чувствует усталость.

Предположения Жюльена сбывались. Казалось, что одно только прибытие на конечную железнодорожную станцию и появление на облучке тарантаса нового кучера рассеяли мучившую Жака ностальгию. Чем дальше углублялись они в незнакомую страну, тем плотнее становилась воображаемая завеса, отделявшая их от европейской цивилизации. Своеобразные человеческие типы, странные обычаи и необычайные пейзажи вызывали у Жака множество различных ассоциаций. Перемены в настроении друга, вызванные внезапным погружением в атмосферу края, непохожего ни на какой другой, радовали Жюльена: он надеялся, что Жак прекратит наконец представлять себя в роли безвольной посылки и станет приятным спутником.

Вскоре Жак и не вспоминал о своей отставке. Решительно позабыв о прежней работе и искренне радуясь, как настоящий русский, встрече с каждым новым кучером, он, обращаясь к сибирякам, при всяком удобном случае произносил по-русски несколько слов, подхваченных где-то на лету. Вот в таком настроении и приехал в столицу Западной Сибири бывший помощник префекта округа Сена.

Расположенный по обеим берегам Оми и по правому берегу Иртыша, в месте слияния этих рек, Омск оказался хорошеньким городком с восемнадцатью тысячами жителей — чиновников, купцов, рудокопов. Омская крепость, построенная в 1760 году и выглядевшая уже порядком пообветшалой, оставалась тем не менее главным военным сооружением в Западной Сибири.

Имея на руках рекомендательные письма от влиятельных персон, друзья надеялись, что в течение долгих дней, которые им предстояло провести в элитарном обществе этого сибирского города, они не станут скучать.

Продумав все заранее, Жюльен хотел, чтобы путь от Парижа до Омска Жак проделал при хорошей погоде и еще до того, как устремятся они за Полярный круг, успел привыкнуть к холодам, местным обычаям и к умыванию на морозе. Попав в Москву зимой, считал Жюльен, Жак категорически отказался бы следовать дальше и провести несколько месяцев в санях. Приспосабливаясь же к морозам постепенно и помня о тысячах километров, отделявших Омск от столицы Российской империи, он понял бы, что следовать дальше или возвращаться домой — по расстоянию это уже одно и то же.

Жюльен был очень удивлен, увидев, как понравилась его другу окружавшая город и простиравшаяся невесть куда степь. Жак готов был без устали смотреть на это поражавшее воображение своей безграничностью пространство, менявшее, словно море, свой облик в зависимости от того, ветрено или спокойно, светит солнце или надвигается гроза. Иногда трава, по которой бежала зыбь, становилась темной, почти черной, и казалась тогда затягивавшей в глубь свою бездной. Когда же облако, скрывавшее солнце, вдруг разрывалось на клочья, то игра света причудливо преображала всю эту ширь, и степь начинала отливать всеми оттенками зеленого цвета.