Тайна предсказания - Ванденберг Филипп

— Ведь ты — молодой Хаманн? — спросил он, не глядя юноше в лицо.

— Да, я Леберехт.

Незнакомец все еще смотрел перед собой.

— Мне полагалось бы назвать свое имя, но я о нем умолчу. Не считай меня из-за этого врагом.

— Почему я должен считать вас врагом? — удивился юноша. — Слишком уж я незначителен, чтобы быть чьим-либо врагом.

Едва он это сказал, как перед его взором поднялась тень инквизитора, а за сосновой лучиной по стенам запылали большие костры.

— Если тебе не хочется продолжать этот разговор, я пойму, — сказал облаченный в черное человек и в первый раз искоса взглянул на Леберехта.

Подкрепленный действием черного пива, юноша покачал головой и окинул незнакомца внимательным взглядом. У того между зубов темнела щербинка. Он был лет тридцати, художник или странствующий студент, какие нередко появлялись в городе и вскоре вновь исчезали.

— Нет, нет, — горячо заверил его Леберехт, — сегодня я, признаться, рад побыть среди людей и поболтать с ними. Один я бы просто сошел с ума.

Сказав это, он вспомнил о своей сестре Софи, с которой за целый день и словом не обмолвился, и ему стало стыдно.

Тогда человек в черном начал туманно говорить, намекая на события нынешнего дня:

— Глупец тот, кто воображает себе, что проповедники и инквизиторы утверждают истину христианской веры. Нужен ли яркому свету свет слабый? Страшному суду — предубеждение инквизитора? "Неизвинителен ты, всякий человек, судящий другого, ибо тем же судом, каким судишь другого, осуждаешь себя, потому что, судя другого, делаешь то же".

— Павел, "Послание к Римлянам", — сухо произнес Леберехт.

— Образован, образован! — заметил незнакомец, не спрашивая, откуда тот взял свои знания. Это слегка уязвило Леберехта, ведь он гордился тем образованием, которое получил от отца.

— Не понимаю, к чему вы клоните своими речами. Вы протестант или шпион курфюрста?

— О, Святая Дева Мария, нет! — Человек в черном прикрыл ладонью рот, делая знак, что Леберехт должен быть осторожен в своих словах. Потом продолжил: — Я лишь хочу утешить тебя в такой день и сказать, что Лысый Адам не был еретиком, а тем более колдуном. Просто он был умен, слишком умен для человека его положения и никогда не скрывал своего ума. Известно же: "Умно говорить трудно, умно молчать — еще труднее".

— Вы знали моего отца? Конечно же, вы должны были знать его. Иначе как бы вы могли так говорить о нем! Кто вы, незнакомец?

Облаченный в черное человек усмехнулся.

— Nomina sunt odiosa,[19] как говорит Цицерон, так что давай держаться этого.

Леберехт, украдкой наблюдая через стол за красивой девушкой, вновь сделал большой глоток и ответил:

— Господи, да вы говорите почти так же, как мой отец Адам!

— Здесь все говорят, как твой отец, — успокоил его незнакомец. — По этой причине мы и пришли сюда, и ты, вероятно, тоже. Все здесь — защитники чуждого духа, ученики Аристотеля, алхимиков и астрологов, книжники и люди искусства, в творчестве видящие своего бога, и, возможно, также парочка непокорных протестантов и богатых атеистов.

Теперь Леберехт понял намеки той песни, которую пела Фридерика. Все еще не сводя с нее взгляда, он напрасно старался поймать ее улыбку, в то время как целый рой мужчин вокруг нее, включая и Карвакки, осыпал девушку комплиментами.

— Я — ученик мастера Карвакки, — попытался объяснить свое присутствие в кабаке Леберехт. Это присутствие приобрело теперь, когда он понял, в какое славное общество попал, совершенно иной вес. Рассмотрев лица гуляк, юноша увидел, что, не считая своего учителя, никого из них не встречал раньше. Публика, собиравшаяся у трактирщика на Отмели, была другой — более грубой и менее словоохотливой, зато куда задиристее.

— С ним не так-то просто поладить, — заметил человек в черном, имея в виду Карвакки. — Но он много путешествовал по свету и создал себе собственную религию. Он верует лишь в прекрасное и доброе; все остальное, по его мнению, исходит от дьявола.

— Как он прав! — вырвалось у Леберехта, осознавшего, что ему нечего бояться этого человека. Все-таки незнакомец очень хорошо знал его мастера. — Он просто сделался больным, когда разрушили статую в соборе, — заметил Леберехт. — Вид обломков, лежащих на земле, причинял ему боль, и он велел мне похоронить их, словно речь шла об останках человека. Нашим набожным христианам нелегко понять это.

Незнакомец, удивленный заявлением Леберехта, возразил:

— Я не вижу в тебе набожного христианина и не могу даже винить тебя за это.

Леберехт уперся взглядом в деревянную столешницу и тихо произнес:

— Да, с нынешнего дня все по-другому. Только сегодня я наконец-то понял моего мастера Карвакки, который пытается обнаружить в красоте божественную природу. Там, наверху, на Соборной Горе, Бог куда дальше от людей, чем в этой пивной.

Глаза юноши наполнились слезами, и внезапно его охватил смутный страх. Не слишком ли он доверяется этому чужаку? А вдруг тот — один из бесчисленных шпионов инквизиции, которые в надежде на небесную награду целыми днями шныряют меж людей, чтобы передать крамольные слова доминиканцу Бартоломео.

Движимый этим страхом, Леберехт поднялся и направился к Карвакки. Раз незнакомец так много знает о его наставнике, тот тоже должен его знать! Но когда Леберехт обернулся, чтобы показать пальцем на человека в черном, место, где он сидел, было пусто.

Карвакки, угадавший намерение Леберехта, громко рассмеялся.

— Можешь его не бояться, о чем бы вы с ним ни говорили! — воскликнул он. — Этот человек будет рад, если ты сохранишь его появление здесь в тайне.

— Кто он? — удивленно, но с явным облегчением спросил Леберехт.

Карвакки прикрыл рукой рот. При этом жест его скорее был шуткой, чем мерой предосторожности, ведь остальные, о чем свидетельствовали многозначительные усмешки на их лицах, знали чужака, по-видимому, очень хорошо.

— Мужа этого звать Лютгер, — с лукавой улыбкой ответил мастер. — То есть так называют его сейчас. А по рождению он Якоб Базко, из-под Кракова. Сейчас, как бенедиктинец, он живет в аббатстве Михельсберг. Он — одна из умнейших голов во всем монастыре, и часто стены его аббатства просто тесны ему.

Брат Лютгер! У Леберехта словно пелена с глаз упала. Его отец часто упоминал имя своего тайного учителя. Как часто Адам, исполненный восхищения, распространялся о высокообразованном монахе, для которого философия служила убежищем от узколобости фанатичных попов. Целыми днями, а порой и неделями Хаманн-старший раздумывал над речами Лютгера, обсуждал их с ним, своим сыном, так что образование, которое он, Леберехт, получил от отца, вело начало от Лютгера.

— Ради всего святого! — вырвалось у Леберехта. — И здесь, на этом самом месте! Я должен был узнать Лютгера по его речи. Она звучит так же, как если бы звучала из уст моего отца.

Карвакки убрал руку с плеча девушки и на мгновение стал серьезным.

— Мальчик, поверь, за сегодняшний день Лютгер выстрадал не меньше, чем ты.

— Но он же монах, поклявшийся в отречении от мирской жизни! Кроме того, речи его звучали не так, словно он слепой друг Святой Матери Церкви.

Тут Карвакки снова расхохотался и, фыркнув, сказал:

— Заметь одно: самые величайшие еретики и враги Церкви засели в монастырях и соборных капитулах, то есть в ее собственных рядах. Орден храмовников, начертавших на своих белых плащах бедность, непорочность и борьбу против неверных, был запрещен папой Климентом и сожран иоаннитами, которые преследовали точно такие же цели. Лютгер — до раскола Церкви на две враждующих партии — жил как монах-августинец, а Коперник, о котором говорят, что тот питал сомнения относительно Ветхого Завета и утверждал, что Земля — это незначительная звезда, вращающаяся вокруг Солнца среди множества прочих, был доктором церковного права и членом капитула во Фрауенбурге. Стены, которыми попы оградили свои теплые местечки, служат не для защиты от внешнего мира, а для защиты людей от церковников!