Тело черное, белое, красное - Наталия Вико

– И почему же? – почти равнодушно спросил Юсупов, оглядывая стол.

"Ох, Феликс-Феликс… Не знаешь будто, ёрник этакий". Распутин протянул руку к пирожным.

– Тебя убьют, – говорит.

– А вы что же ответили? – Юсупов с улыбкой пододвинул тарелку. – Угощайтесь, Григорий Ефимович.

– Да вот, вишь, – Распутин отправил пирожное в рот, – тайком от соглядатаев к тебе пришел. Не боюсь я. – Он насмешливо посмотрел на князя, во взгляде которого застыло ожидание. "Словечко таперича тебе такое скажу – век помнить будешь". Взяв с тарелки еще пирожное, он уперся взглядом в Юсупова и проговорил медленно, будто вбивая слова ему в мозг:

– Меня… убить… нельзя.

Князь, насупившись, молчал.

– Вина мне налей. Пить хочу. – Распутин неспешно облизал пальцы.

Юсупов торопливо налил вино в бокал, на дно которого был также положен яд. Доктор Лазоверт сделал это прямо перед их приходом, чтобы действие яда не ослабло. Распутин в несколько глотков опустошил бокал и вытер рот ладонью.

– Славное винцо!

Яд не действовал.

– Это наше собственное. В Крыму производим. – Юсупов снова суетливо наполнил бокал Распутина. – У нас там, Григорий Ефимович, полные погреба. Рад, что угодил, – через силу улыбнулся он.

Распутин подхватил еще одно пирожное и принялся задумчиво его рассматривать.

– Убить вот меня ищут враги, а подпорочка-то ведь я… Вынут – и все покатится, и сами со мной укатятся. И ты, – он уколол Юсупова быстрым взглядом, – укатишься. Так и знай. А то, что на меня клевещут да таперича заговоры всякие строят… так, милый, и Христа гнали. Он тоже за правду муки принимал. А поношение – душе радость, понимашь?

Юсупов, разом вспотев, с изумлением считал отравленные пирожные, которые с аппетитом поедал Старец. Третье, четвертое, пятое…

– Я и царице втолковываю: покуда я с вами – за себя и монархию не бойся. Ну, а Мама – баба смышленая, сама понимает, кто я для нее есть… – Распутин поднял глаза на князя. "Ну, голубок, спрашивай, чего ж такое царица-то понимает?"

Юсупов откусил кусочек сдобного печенья.

– И что же она понимает?

– Понимает, мил-человек, – ухмыльнулся Распутин, – что на роду Романовых проклятье лежит. Знаешь ведь, поди, как тому триста лет они ребеночка убили? И через тельце его, к воротам прибитое, к власти пришли.

– Ну, так это, Григорий Ефимович, считайте, как жертвоприношение было. Вон взять хотя бы Карфаген… – Князь запнулся.

Распутин насмешливо улыбнулся. "Чего, кот этакий, прикидываешь, можно ли со мной об умностях поговорить? А ты говори, не боись, и не с такими беседы беседовал".

Юсупов закашлялся, будто подавившись печеньем.

– Чего замолк? Никак речи лишился? – проговорил Распутин, поглаживая бороду.

Юсупов подергал себя за мочку уха.

– В Карфагене постоянно новорожденных в жертву приносили. Даже места специальные для этого были отведены.

– А молились при этом о чем? – Старец прищурился.

Юсупов почувствовав, как у него пересыхает во рту, глотнул воды.

– Молились, чтоб Бог принял жертву и дал власти. А если, точного числа не помню, но более сорока своих детей в жертву принесешь, считалось – к Богу приблизишься, святым станешь. – Он сделал еще глоток.

– Своих деток-то?

– Своих… У них же много жен и наложниц было…

– И чем этот Карфаген… кончил? – Распутин наклонил голову. – Напомни, запамятовал я. Стар, понимашь, стал… – Он с насмешливой улыбкой взял пирожное. "Ох, Феличка, стар я стал, ой, слаб, ой, совсем никудышный, ничего-то не разумею, ничего-то не чую… Прям дурак дураком". Развеселившись, он почесал живот, оставив на рубахе темные пятна от жирного крема.

– Разрушили его вандалы. Стерли с лица земли.

– Вот то-то и оно. Коли жертвы приносишь Богу, не проси ничего. А они – власти да святости просили. Потому – убийства это были. Вот кровь невинно убиенных деток на их голову смертью и пролилась. Так и над романовским родом проклятье триста годов висит да вот-вот кровью обернется. Я же – как штуковина этакая, что в грозу от молний, пытаюсь от них погибель, как молнию, отвести да монархию уберечь. Я ведь, сам знаешь, человечек-то не простой. Слыхал небось, что меня "святым чертом" кличут?

Юсупов неопределенно качнул головой. Ему становилось не по себе.

– Вижу, слыхал. Но, я гляжу, все не веришь? – Распутин взял еще одно пирожное. – Все сумневаешься?

– Да что вы, Григорий Ефимович! Меня и супруга все просит – познакомь, мол, с Григорием Ефимовичем, очень уж человек интересный! – с трудом сдерживая отвращение, проговорил князь, глядя, как гость, поковыряв в зубах, сплюнул на пол изюм.

– И то правда! – При упоминании красавицы Ирины Юсуповой в глазах Старца появился плотоядный блеск. – Дождусь ли? – Он откинулся на спинку стула и прикрыл глаза. – Хорошо мне сегодня. Покойно очень. Будто заново родился.

– Чтобы вновь родиться, Григорий Ефимович, надо сначала умереть…

– Говоришь, чтоб вновь уродиться, помереть сначала надобно? Красиво сказал. И – верно. Запомню. – Распутин подался вперед. – Налей-ка мне, Феликс, мадеры. Сам знаешь, люблю ее, сладкую. – Он протянул бокал. – Лей давай!

– Пожалуй, я в другой налью! – Юсупов, стараясь унять противную дрожь в руках, потянулся за новым бокалом с ядом на дне. – Не стоит мешать вина. Аромат пропадет.

Он не сводил глаз с Распутина, пока тот не опустошил бокал. Яд снова не подействовал. "Меня убить нельзя", – обожгла мозг произнесенная сегодня Старцем фраза. – "Колдовство какое-то!" Предательская капелька пота скатилась по виску. Юсупов налил вина в свой бокал и торопливо выпил.

– Душно тут у тебя, Феликс. – Распутин расстегнул ворот рубахи. Князь приободрился:

– Что, Григорий Ефимович, слыхал я, наше техническое военное могущество возрастает, как никогда? Снарядов будто наделали невиданное количество? Готовимся в феврале-марте семнадцатого к большому наступлению?

– А… – Распутин расстроенно махнул рукой. – Война эта никчемная… Вот, мил– человек, от чего иногда все зависит! Помнишь небось, я лежал раненый в Тюмени? Ну, когда меня баба та… без носа… ножом пырнула? Подлюка та Гусева, штоб ей издохнуть, все-е от нее пошло. Помнишь, раз было тоже, начиналась хмара из-за болгарушек? Наш-то хотел их защитить, а я ему тогда и сказал, царю-то: "Ни-ни, не моги, в кашу эту не влазь, на черта тебе эти болгарушки?" Он послушался, опосля-то уж как рад был! И теперь то же было бы, ежели б не та безносая сука! Телеграмтов я им сюда, царям-то, пока больной лежал, много слал, да што бумага – подтирушка, слово живо – только одно и есть. Да… Делов много эта война настряпала и еще боле настряпает. Грех война эта, понимаешь? Смертоубийство – всегда грех незамолимый. Ты, голубочек, запомни: все делать можно, а убивать нельзя. – Распутин пристально посмотрел на князя. Юсупов, ощутив нервный озноб, поднялся.

"Ага… вскочил, как будто ему углей в штаны наложили. Ну, спрашивай, таперича, как это – все делать можно?"

– Как это, Григорий Ефимович, все делать можно? Грешить можно? – Юсупов облокотился на спинку стула.

Распутин хрипло рассмеялся:

– Помнишь, Христос с блудницами толковал да с собою водил? "Кто из вас без греха…" Помнишь? А разбойнику-то что сказал? "Нынче же будешь в раю". Это ты как понимашь? Кто к Богу ближе-то? Кто грешит, али кто жизнь свою век сусолит, ни Богу свечка, ни черту кочерга? Я скажу так: кто не согрешит, тот и не покается. Однако ж и радости не познает и любви не познает. Думаешь, сиди за печью и сыщещь правду? Не-е… там только тараканов сыщешь. Во грехе правда… И Христа во грехе узнаешь… Поплачешь, покаешься и узнаешь. Понял, штоль? – Распутин помолчал. – Все можно, Феличка. Убивать нельзя. Запомнил, милочек?

Юсупов неуверенно кивнул.

– Пойду узнаю, уходят ли гости. – Он торопливо вышел за дверь.

Распутин остался один. "Интересное это дело – за людишками наблюдать. Суетятся, барахтаются в своем тщеславии. Думают, словили меня в мышеловку. Да только я не мышь какая ничтожная. Я сам себе судья – сам сужу, сам приговариваю, сам приговор исполняю. А ты, милок, коли хочешь… что ж – доиграем… до конца. Однако последнее слово все одно за мной останется. И люди меня не забудут. Ни через десять лет, ни через сто. И я сумею в том убедиться… когда вернусь". Распутин хрипло рассмеялся и наполнил бокал ласковой мадерой…

8

Белоснежная скатерть, торжественное столовое серебро, хрустальные бокалы для шампанского, изящный фарфоровый подсвечник со свечами в центре стола, запах хвои от стоящей в углу елки и, как в детстве, предощущение чуда. Стрелка каминных часов приближалась к одиннадцати.

Сергей Ильич, сидящий во главе стола, аккуратно резал мясо, незаметно наблюдая за сидящими друг напротив друга дочерью, которая была очень хороша в темно-зеленом платье, и ее гостем, Николаем Сергеевичем Ракеловым – молодым мужчиной с приятными манерами, спокойным приветливым лицом, говорившим негромко, ясно излагавшим мысли, который, к удовольствию Сергея Ильича, так же, как и он сам, был выпускником Московского университета и юристом по образованию.