РУКАВодство по рукоприкладству - Александр Иулианович Рукавишников

зачем-то сразу наврал бабушке, что мама попросила меня лепить композицию из трех балерин, над которой она долго трудилась для предстоящей выставки. Фигуры были довольно большие, примерно по метр двадцать в высоту. До сих пор не понимаю, что это было со мной. Бабушка, даже на секунду не предполагая, что я вру, как обычно ласково произнесла: «Валяй, только подметай за собой». Валял я, несомый творческим порывом, как сейчас помню, дня четыре. Закончив, я будто аферист, на котором пробы ставить некуда, позвонил форматору Кавыкову и деловым тоном заявил ему: «Дядя Вася, родители гриппуют. Просят вас приехать и отформовать маминых балерин». Что он и сделал еще дня за четыре. Когда все вскрылось, не разорвали меня только потому, что в очередной раз спас дед Николай. На ненормативной лексике он объяснил всем, что им до Сашеньки далеко, потому что Саша — необычный мальчик.

Когда слушаешь воспоминания известных людей, складывается впечатление, что все они были хулиганами, сорвиголовами, шпаной, победителями в дворовых схватках, «державших» Таганку или, чего доброго, Марьину Рощу. Должен сказать, что на улицах столицы в шестидесятые было вполне терпимо, но шпаны, заставляющей попрыгать ботанов, дабы определить, водится ли у них в кармане мелочь, было еще достаточно. В отличие от этих достойнейших смельчаков, я лет с двенадцати регулярно работал на улице грушей. Пытался проанализировать почему. Вроде и одет как все. Рожа — обычная рязанская, в общем, не лорд Байрон. Позже разобрался, что всему виной речь, манеры, указывающие — чужой. Спортивное общество «Труд» и мой первый учитель по боксу Лев Маркович Сегалович немного улучшили ситуацию. Я стал «грушей через раз», причем грушей, которая спокойно переносила тумаки, да еще и отвечала. А вообще, если бы не улица, мое детство можно было бы назвать вполне набоковским. Вспомним слова Владимира Владимировича: «Балуйте детей, неизвестно, какие испытания выпадут на их долю». Вот и меня баловали напропалую. Да, дошкольные годы были праздником, который никогда не кончался.

Дом. Всегда уютно и красиво, пахнет скипидаром и масляными красками. Десятки празднеств: к традиционным Пасхе, Рождеству, Масленице прибавляйте советские — с парадами на Красной площади. Летние каникулы на даче у крестного, дяди Юры Нероды. Что за дача там была! Старый большой деревянный сруб в поселке Пески неподалеку от старинной Коломны. Жена его тетя Вера, её дочь Ирка были мне как родные. Рядом, слева через забор, — дача Лансере, скульптора, лепившего трогательные натуралистические статуэтки с лошадками, которые были популярны в России. Дети Жека и сестра постарше; не помню, как ее звали. Как я потом узнал, они были правнуками Лансере. Любимые бабушки, читающие вслух книжки, мама и дед Николай.

Родина

Эта дальняя белая страна как нельзя лучше отвечала моей патологической страсти ко всему совершенно необычайному.

Сальвадор Дали о России

Синий ворон от падали

Алый клюв поднимал и глядел.

А другие косились и прядали,

А кустарник шумел, шелестел.

И. А. Бунин

Когда в дождливый день едешь на велике или на лошадке по лесу и по-боксерски уклоняешься от веток деревьев, нет-нет да и получишь по морде мокрыми листьями. Хоть и кажешься себе очень молодым, ловким и неуязвимым. Пахнет грибами, прелой листвой, цветами иван-чая, можжевельником. Корни сосен на лесных тропинках, отполированные, плотные будто кость, знакомы все до единого: вроде бы хаотично, но безупречно расположены по отношению друг к другу. Разное сечение и толщина. Готовый барельеф. И промежутки земли, покрытые сосновыми иголками, которые производят сфумато10, где-то наползая на корни, небанальны. «Учись, мудила», — шепчет внутри некто неопознанный. Смеркается.

Они лежали как обычно везде: кто-то на полу, кто-то на атаманке. Вздыхали, зевали, ждали, когда же конец. Я начал выключать лампочки одну за другой, вырубил радио, что символизировало конец рабочего дня. Фрося первая вскочила и залаяла, а за ней вся свора с бешеным лаем выкатилась во двор. А там — такой пронзительный воздух, такая красота, выхваченная садовыми светильниками из темноты. Черное зеркало пруда еле видно из-за скользящих по нему желтых листьев. Ветер уже холодный, пахнет зимой и конюшней.

Осень, целыми днями дожди. Как дальний завод, с нудной периодичностью в озере гудит сом. Перед окном Василь Василич, красивый, немного постаревший молдаванин, исполняет перформанс: веерными граблями собирает и жжет упавшую листву. В мастерской горит и топит старая чешская печка. Благодать.

Заканчивается ноябрь 2020 года. Наконец-то пошел крупный долгожданный снег. Ложится на зеленую травку. Как быстро всё меняется. Раньше в это время трава везде была жухлая, теперь, видимо генно-модифицированная для кормления скота, вытеснила настоящую. Подхожу к озеру посмотреть на воду. Некрупная цапля, наверное подросток, неуверенно летит над темной ледяной водой. Где ты будешь зимовать, цапля? Прилетай к нам.

Несчастны те, у кого утрачено чувство родины.

Невольно вспомнишь Сашу Пушкина. Действительно, осенью наступает эмоциональное очищение, какое-то счастье — только работай. Когда не меняется температура, все зеленое круглый год, жара, бананы, голубое небо каждый день — как же это, должно быть, скучно! Ничего приличного не создать.

Творцу нужна смена сезонов.

Зима, например. Выскочишь за дровами босиком, специально, чтобы немного замерзнуть, а потом вернуться в тепло. Снег сначала кажется теплым. Пока добежишь до поленницы, схватишь несколько потенциальных Буратин — и назад, ноги уже схватятся. Потом постепенно отойдут. Весь пол в собаках, все разных цветов. Большинство дворняг из приютов и передержек. А теперь у всех есть дом.

Зима теперь не совсем русская. Не холодно, но снега пока хватает. Как и праздников. Два Рождества, два Новых года. А там, глядишь, и Масленица. Русский тяжеловоз Тюдор — ух хорош: и под седлом, и для саней. Комья снега летят из-под его больших светлых копыт, похожих на блинчики, сильно бьют в выгнутую крашеную в черный фанеру передка, санки прыгают на ухабах и кренятся, скрипят, того и гляди развалятся. Собаки, которые в санях, ложатся на животы — страшно. Которые снаружи — несутся с бешеным лаем по бокам. Пузик проносится то и дело перед жеребцом — дурак.

Екатерина, красавица-берейтор, правит стоя в высокой киба-дачи11. «Ой, прям испугались, прям боимся всего, конееешно» — голос ее специально нарочито низок и груб. Тюдор поворачивает свои меховые, слегка присыпанные снежком локаторы совершенной формы. Фиг слепишь! Щеки у девушки — хоть прикуривай. Монголовидный, чтобы не сказать косоглазый, приехавший погостить декан факультета прилег сзади, ближе к корзинке с шампанским и пирожками, орет дурниной и умудряется еще играть