Плющ - Стивен Кинг

— Он на воле, — прошептал Портер.

— Хто, мист Пота? — спросил я с искренним, неподдельным любопытством. Мне в голову не могло прийти, что за мощное орудие пробило такую брешь в замке Херберта. Хотя мне следовало догадаться.

Он протянул мне газету — конечно же, «Нью-Йорк пост». Он был тут единственный, кто читал ее. Кентон и Уэйд читают «Таймс», Гелб и Джексон выписывают «Таймс[54]», но тайком читают «Дейли ньюс[55]» (вполне возможно, что рука, качающая колыбель, правит миром,[56] но рука, каторая асвабаждает карзины белых людей от мусара, знаит тайны мира), но «Пост» предназначен именно для таких, как Портер. Он исступленно играет в лотерею Уинго[57] и говорит, что если сорвет куш, то купит Виннебаго,[58] напишет на нем УИНГОБАГО и проедется по всей стране.

Я взял газету, раскрыл ее и прочел заголовок.

— Генерал сбежал, — прошептал он. Его глаза на секунду перестали бегать в разные стороны и уставились на меня с тревогой и крайним ужасом. — Словно хренов Детвейлер проклял нас. Генерал сбежал, а я отклонил его книгу!

— Харош, харош, мист Пота! — сказал я. — Ни нада так валнавацца. Яму нужна свести щёты с палсотней врагов, пака ён дабирется да вас.

— Но я могу быть номером один в его списке, — произнес он шепотом. — В конце концов, именно я отклонил его чертову книгу.

По иронии судьбы два совершенно разных человека, Кентон и Портер, оказались этой зимой в одинаковом положении. Оба они стали объектами преследования обиженных ненормальных писателей (эпизод с Детвейлером драматичнее, нежели дело генерал-майора, но это, несомненно, вина самого Детвейлера). Единственная разница (и я знаю это, в отличие от всех остальных, кроме, может быть, Роджера Уэйда) заключается в том, что Кентон предполагал, что сюжет книги Детвейлера происходит из его навязчивых идей, а Портер знал историю Хекслера гораздо лучше. Портер относится к тем людям, которые глотают одну за другой книги о Второй Мировой войне, об этом фиаско людей с Запада (белых людей с Запада) 20-го столетия, и он знал, кто такой Хекслер… в той войне, изобиловавшей военными знаменитостями, у Хекслера было свой уголок в Голливудской «Аллее славы» (если вы врубились), и для Портера он был кое кем. Поэтому он целиком запросил рукопись «Двадцати цветов-телепатов в саду», несмотря на отвратительный набросок, тем самым давая надежду человеку, который, судя по его писанине, являлся очевидным психом. Думаю, что страх, сейчас им испытываемый, частично лежит и на его совести, пусть даже это было трудно предвидеть.

Я допустил, что он мог быть номером один в списке генерала (если только в данный момент этот несчастный не прячется в канализационной канаве и не рыщет среди мусорных баков в поисках пропитания), но повторил, что это маловероятно. Добавил, что, скорее всего, его схватят прежде, чем он окажется в пятидесяти милях от Нью-Йорка, даже если он направит свой путь прямиком к Портеру. И закончил свою речь словами, что подавляющее число психов, оказавшихся внезапно на свободе, сводят счеты со своей жизнью… хотя не совсем именно такими словами.

Портер разглядывал меня с подозрением несколько секунд, а затем сказал:

— Ридли, не обижайся, но…

— Нэтсэр!

— Ты действительно учился в университете?

— Дасэр!

— И ты слушал лекции по психологии?

— Дасэр, канешна, слушал.

— По психопатологии?[59]

— Дасэр, и у миня есць знакомы с синдромам самаубивцы, атяхчоным паранаидальна-психатичискими асобинастями. А што? Пака мы тута балтаем, гинерал впалне мох пирирезать сябе вены или прахлатить лампачку, мист Пота!

Он долго смотрел на меня, а потом спросил:

— Если ты учился в университете, почему ты так выражаешься?

— Как именна, мист Пота?

Он посмотрел на меня на мгновение и сказал:

— Неважно.

Он близко ко мне наклонился, достаточно близко, чтобы я смог почувствовать запах дешевых сигар, средства для укрепления волос и зловонные флюиды страха, и спросил:

— Ты можешь достать мне пушку?

На мгновение я буквально потерял дар речи, словно на секунду Китай обезлюдел, как сказал бы Флойд. У меня промелькнула мысль, что он сменил тему разговора и вместо услышанного мной «Ты можешь достать мне пушку?» на самом деле сказал «Ты можешь сказать мне шутку?», как в хоу. Определение хоу: чирнокожая женщина, прадающая себя за еду. В ответ я должен был либо свалиться от дикого хохота, либо схватить его за горло и начать душить, пока его лицо не станет цвета его пурпурного галстука. Затем с некоторым опозданием я начал понимать, что он действительно сказал слово «пушка»… но за то время, пока вскипал мой мозг, он воспринял выражение моего лица за отказ. Его лицо вытянулось.

— Ты уверен? — спросил он. — Я подумал, что в Гарлеме…[60]

— Я жыву в Доббс Ферри,[61] мист Пота!

Он только отмахнулся, словно мы оба знали, что мой адрес проживания в Доббс Ферри был всего лишь сказочкой, которую я сочинил и всячески укреплял; возможно, я и взаправду ездил туда после работы, но после захода солнца, конечно же, возвращался в бархатное местечко за пределами 110-й улицы.[62]

— Палагаю, я смагу дастать для ваз пушку, мист Пота, — сказал я. — Но не была бы лучша, если бы вы купыли сами, лигально. 32 калибра… можа 38… - Я подмигнул ему. — И писталет, купленый из-пад прилавка в баре, можа взарвацца, када вы спустити курок.

— Мне не нужны такие штучки, — мрачно сказал Портер. — Мне нужно оружие с лазерным прицелом. И с разрывными пулями. Ридли, ты когда-нибудь видел фильм «День шакала[63]»?

— Дасэр, класны филм!

— Когда он выстрелил в арбуз… паф! — Портер широко вскинул руки, чтобы показать, как взорвался арбуз, когда наемник засадил в него разрывную пулю в фильме «День шакала», и одной рукой задел плющ, подаренный Кентону таинственной Робертой Солрак. Я чуть было не забыл про растение, хотя прошло менее двух недель, как я поставил его там.

Я снова постарался заверить Портера, что он не имеет высший приоритет в списке Хекслера, бесконечно длинном и шизофреническом; в конце концов, ему ведь уже семьдесят два года.

— Ты понятия не имеешь о том, что он творил во Второй Мировой, — сказал Портер с испуганными и бегающими по сторонам глазами. — Если бы те, кто нанял Шакала для убийства де Голля, наняли Хекслера, то де Голль умер бы не своей смертью.

Затем он побрел прочь, и я был рад этому обстоятельству. От запаха его сигар я начинал чувствовать легкое недомогание. Я снял с полки плющ обыкновенный по имени Зенит и взглянул на него; смешно, но я стал воспринимать его как нечто одушевленное и всё же я сделал это машинально, я, тот самый, который с издевкой пишет о французских домохозяйках, представительницах мелкой буржуазии, тщательно отбирающих фрукты на рынке. Я начал эту запись в дневнике словами о том, что каждый день приносит что-то новое. В случае плюща Зенита можно сказать, каждые пять дней приносят что-то новое. Ослабевший, было, ствол окреп и уплотнился, четыре желтоватых листочка почти полностью зазеленели, а два новых начали распускаться. И всё это произошло абсолютно без моего участия. Я полил его и заметил в моем «старом добром приятеле» Зените две другие вещи. Во-первых, он начал давать первые побеги, усики едва-едва достигли края дешевого пластмассового горшка, но всё же были. Во-вторых, тот неприятный, болотистый запах, похоже, исчез. В самом деле, и растение, и почва в горшке пахли довольно душисто.