Пыточных дел мастер - Джин Вульф

— Тогда примите письмо, сьер, — сказал я, протягивая конверт.

Но он не взял письма.

— Чей ты ученик?

В голосе его вновь зазвучала колокольная бронза. Мне вдруг почудилось, что оба мы мертвы, тьма вокруг — кладбищенская земля, залепившая наши глаза, и колокол призывает нас в некий подземный храм. На светлом фоне бороды архивариуса будто бы появилось посиневшее лицо женщины, которую при мне вытаскивали из могилы…

— Чей ученик? — снова спросил архивариус.

— Ничей. То есть я — ученик гильдии, сьер. Письмо — от мастера Гурло, а обучает нас большей частью мастер Палаэмон.

— И явно — не грамматике…

Рука его медленно потянулась к конверту.

— Отчего; и грамматике тоже. — Я вдруг почувствовал себя совсем маленьким — этот человек был стариком уже тогда, когда я родился… — Мастер Палаэмон говорит, что мы должны уметь писать, читать и считать, потому что в свое время станем мастерами, и тогда нам придется вести переписку с канцеляриями судов, вести учет…

— И посылать учеников с письмами наподобие этого, — перебил меня архивариус.

— Да, сьер. Совершенно верно.

— Что же в нем написано?

— Не могу знать, сьер. Письмо запечатано.

— Если я распечатаю письмо… — Послышался негромкий треск крошащегося воска. — Ты сможешь прочесть его мне?

— Но здесь темно, сьер, — неуверенно сказал я.

— Тогда придется звать Киби. Извини… — Во мраке я едва мог разглядеть, как он, отвернувшись, приставил к губам сложенные раструбом ладони.

— Киби! Киби!!!

На этот раз голос архивариуса грохотал так, точно я оказался внутри колокола после того, как звонарь раскачал тяжелый язык.

Откуда-то издали донесся ответный крик. Некоторое время мы стояли молча.

Наконец в узком проходе меж двух (как мне тогда показалось) грубо отесанных каменных стен блеснул свет. К нам приближался плотно сбитый человек лет сорока, с плоским, бледным лицом и неестественно прямой осанкой. В руках он держал пятилапый подсвечник.

— Наконец-то, Киби, — проворчал архивариус. — Ты принес свет?

— Да, мастер. Кто это?

— Гонец с письмом. А это — мой ученик, Киби, — церемонно сказал мастер Ультан. — Кураторы также объединены в гильдию, к которой принадлежат и архивариусы. Я здесь единственный мастер-архивариус, а согласно нашим обычаям, у каждого ученика есть наставник из старших членов гильдии. Последнее время при мне состоит Киби.

Я сказал Киби, что считаю честью знакомство с ним, и — немного застенчиво — спросил, какой праздник гильдия кураторов считает своим. Подразумевалось, что Киби, без сомнения, видел великое множество этих празднеств, однако так и не был возвышен до подмастерья.

— В этом году он уже прошел, — ответил мастер Ультан. Говоря, он повернулся ко мне, и в свете свечей я увидел его прозрачные, водянистые глаза. — Ранней весной… Это прекрасный день. Именно в эту пору на деревьях обычно распускается новая листва…

На Большом Дворе не было ни единого дерева, но я кивнул — и тут же, сообразив, что он не видит меня, сказал:

— Да. И теплый весенний бриз…

— Совершенно верно. Ты пришелся мне по сердцу, юноша… — Рука куратора легла на мое плечо — я не мог не заметить, что его пальцы темны от пыли. — Вот и Киби — еще один юноша, пришедшийся мне по сердцу… После меня он станет здесь главным библиотекарем. Знаешь, мы, кураторы, устраиваем шествие — по улице Юбар. Он шел рядом со мной, оба мы были одеты в серое… Кстати, каков цвет твоей гильдии?

— Цвет сажи, — ответил я. — Тот, что чернее черного.

— По обеим сторонам улицы Юбар и на эспланадах высятся тенистые дерева — дубы, сикоморы, каменные клены, утиные лапы… Говорят, это древнейшие деревья Урса. Лавочники выходят на порог посмотреть на мудрых кураторов, и, конечно же, книготорговцы с антикварами приветствуют нас. Наверное, мы в своем роде одна из весенних примет Нессуса.

— Наверное, все это — очень впечатляюще, — заметил я.

— В самом деле, в самом деле. И собор, к которому направляется наша процессия, тоже прекрасен. Частоколы свечей, сверкающих, словно отражение ночного солнца в глади морской. Шандалы из синего стекла, символизирующего Коготь. И мы, озаренные этим великолепием, свершаем ежегодный церемониал перед главным престолом… Скажи, ваша гильдия тоже устраивает шествие к собору?

Я объяснил, что мы пользуемся часовней в Цитадели, и вслух удивился тому, что библиотекари с прочими кураторами покидают ее стены.

— По праву положения, видишь ли. Подобно самой библиотеке — верно, Киби?

— Воистину так, мастер.

Лоб Киби был высок и угловат; седеющие волосы заметно отступали к затылку, отчего лицо его казалось совсем маленьким и чуточку младенческим. Понятно, почему Ультану, наверняка время от времени проводившему пальцами по его лицу, как мастер Палаэмон — по моему, он до сих пор кажется мальчишкой…

— Значит, вы поддерживаете тесную связь со своими городскими коллегами, — сказал я. Старик огладил бороду.

— Теснейшую, так как мы — и есть они. Эта библиотека является и городской библиотекой, и, кстати, библиотекой Обители Абсолюта. И заодно многими другими…

— Выходит, всему этому городскому сброду разрешено приходить в Цитадель и пользоваться вашей библиотекой?!

— Нет, — отвечал Ультан. — Просто сама библиотека простирается за стены Цитадели. И, думаю, не она одна. Дело в том, что содержимое нашей крепости гораздо обширнее, чем она может вместить.

С этими словами он взял меня за плечо и повел вдоль одного из длинных, узких проходов меж уходящих вверх полок с книгами. Киби последовал за нами, подняв подсвечник повыше — наверное, не столько ради меня, сколько для собственного удобства, однако и я мог видеть достаточно хорошо, чтобы не натыкаться на стеллажи из потемневшего от времени дуба.

— Глаза еще не подводят тебя, — сказал мастер Ультан через некоторое время. — Видишь ли ты что-нибудь впереди, в проходе?

— Нет, сьер.

Я и в самом деле не видел ничего. Колеблющееся пламя свечей выхватывало из темноты лишь бесчисленные шеренги книг — от пола до потолка. Кое-какие полки были разорены, другие — набиты до отказа; раз или два я замечал присутствие крыс, угнездившихся на полках, устроивших себе из книг жилища в два и даже три этажа и собственным пометом изобразивших на обложках буквы своего грубого языка.

Книги были повсюду — ряды корешков из пергамента, сафьяна, холста, бумаги и сотни прочих, неизвестных мне материалов. Одни сверкали золотыми обрезами, на других просто чернели буквы печатного шрифта, а некоторые были снабжены бумажными ярлыками, пожелтевшими от времени, точно засохшие листья.